Владимир Рублев - Семья
Хмуро попрощавшись, Тачинский вышел из кабинета управляющего. Вспомнив о Худореве, зашел к нему, решив, что тот при случае сможет замолвить перед начальством словечко о переводе на новую шахту.
— И не говори, — замахал руками Худорев, когда Тачинский завел об этом разговор. — Я сам на волоске от смерти. Не сошлись мы характерами с Батуриным. Со дня на день сам жду, когда он меня вызовет и скажет: «Сдавай-ка дела, телячья душа!» Приходится до полуночи просиживать за работой, да и на шахты частенько теперь езжу. Кстати, — Худорев сокрушенно поморщился, — мне на днях надо на твою новую шахту ехать. Ты когда думаешь отправляться?
Злобно взглянув на Худорева, Тачинский, не прощаясь, вышел.
18
Самолет прошел последний круг над поселком, словно давая Валентину возможность еще раз окинуть взглядом приземистые дома, шахтный копер, терриконик, «Каменную чашу» — все, что стало ему уже родным и близким, и взял курс на запад.
Ну вот и все! Остались где-то внизу Галя, Мишенька, Иван Павлович, Шалин, Санька Окунев, провожавшие Валентина в далекий путь. А в глазах все еще стоит плачущая Галина с сыном на руках; он вспоминает ее последний поцелуй и тот невыразимый взгляд, смысл которого понятен только тому, кого провожал любимый и любящий человек.
Валентин, с трудом приподнявшись, долго смотрел в окно на проплывающие внизу леса, таежные опушки, поляны и пашни, потом устало откинулся на койку и закрыл глаза. Перед глазами снова возник образ жены. Милая, родная! Сколько горьких минут принес я тебе... А ты все ждала и надеялась, что я одумаюсь, ждала, верила в меня, потому что любила! Верь, родная, ты не обманешься во мне, только бы вернуться! Только бы снова быть здоровым!
Спустя полмесяца почтальон принес в дом Галины телеграмму.
«Операция удачна. Ждите мужа. Профессор Федосов».
До Галины не сразу дошел смысл телеграммы. Лишь спустя мгновенья она поняла, что Валентин жив и не только жив, но вскоре будет здесь, в Ельном. И на миг представив себе, как он входит в комнату здоровый, улыбающийся, Галина бросилась к двери. Но остановилась, счастливо улыбаясь. Нет, нет... Пусть он приедет для всех неожиданно.
19
Вечерами, когда зимний поселок, затерянный в глубоких снегах, затихал, Тамара в последнее время любила одиноко сидеть у окна, не зажигая огня в комнате, и думать, думать, глядя на очертания домов, на глубокое, почти черное, звездное небо. О многом приходилось думать ей в эти дни: жизнь все уверенней и безжалостней смыкала над ней круг ударов и неудач: не успела она привыкнуть к ссоре с Аркадием, как судьба приготовила ей новое испытание — состоялся крупный разговор с отцом, который дал понять, что отныне не позволит сделать ни одного шага без его согласия и одобрения.
В этот вечер она сидела у окна долго; тяжесть в сердце была сегодня как-то по-особенному мучительна. Мать не раз заходила в ее темную комнату и, глядя на вырисовывающийся у окна неподвижный силуэт дочери, вздыхала, но заговорить не решалась. Юлия Васильевна считала, что дочь незаслуженно оскорбили. В первые дни после разговора Тамары с отцом она пыталась успокоить дочь, но Тамара отнеслась к этим попыткам довольно отчужденно: ей хотелось сейчас не заискивающих, ласковых слов утешения, в ее душе зрела потребность высказаться хорошему, сильному человеку. Ей хотелось сказать этому человеку, что, может быть, она и действительно в чем-то виновата, но что в ее сердце есть много хорошего, а никто по-настоящему — убедительно и настойчиво — не потребовал от нее, чтобы она делала в жизни только хорошее.
На улице становилось все темней, пока наконец не установилась ночь, безлунная, но не очень темная зимняя ночь. На фоне снежных заносов глаз различал и дома, и очертания близкого леса, и мутный массив скал, громоздящихся над заснеженной рекой. Вот по улице группами и в одиночку начали проходить люди. «Из клуба», — подумала Тамара, и ей вдруг захотелось встретиться с Аркадием, который, как она знала, снова принимал участие в работе драмкружка. Она не раз после злополучной поездки в Шахтинск мельком видела Аркадия, но решимости подойти к нему не нашла, а он старательно избегал встреч.
«Нет, так дальше нельзя... — быстро одеваясь, думала она. — Пусть я не права, но он тоже поступает нехорошо... Надо объясниться с ним и решить раз и навсегда: как нам быть...».
Тамара постояла у дома, ожидая, когда приблизится новая группа молодежи, но Аркадия среди них не было.
Она вышла на дорогу и медленно пошла в сторону клуба. Навстречу проходили парни и девушки, но Аркадия все не было, и на сердце Тамары росла тревога: может быть, он уже прошел или вообще не был в клубе?
— Тамара!
Голос был знакомый. Увидев приближающегося человека, Тамара вздрогнула: Тачинский.,
— Уезжаю я... — быстро заговорил он, беря ее за руки. — Не мог не проститься с тобой. Тамара... Понимаешь, уезжаю!
— Ну и... езжайте... — равнодушно сказала Тамара, а в душе ее нарастало чувство острой неприязни к этому человеку.
— Эх, Тамара... — выдохнул Тачинский. — Ты же понимаешь, что я не могу без тебя, что ты для меня все!
— Довольно... — резко сказала она, отстраняясь от него. — Я... я не хочу с вами больше говорить...
И в этот момент мимо них прошел Аркадий. Вероятно, он заметил Тамару, потому что на миг остановился, но, узнав Тачинского, быстро зашагал дальше.
— Аркадий! — рванулась к нему Тамара, но он словно растаял в ночной темноте.
— Ну вот... и все... — прошептала Тамара и, оставив Тачинского, медленно пошла по улице. И неожиданно остановилась. Почти подбежав к Тачинскому и, задыхаясь от охватившего ее негодования, она крикнула:
— Это все вы! Вы, со своей... шикарной жизнью!.. — и, не помня себя, подступила вплотную к опешившему Марку Александровичу. — Наплевать мне на все ваши мечты, слышите? Я любила, люблю и буду до конца жизни любить Аркадия, а вас... — она не договорила, махнула рукой и быстро пошла к дому Комлевых.
И Тачинский понял, что это — конец, перед ним новая, уже неизвестная ему Тамара, которую ему так и не понять.
20
Аркадий быстро прошел в свою комнату и вскоре затих там. Это удивило и обеспокоило Генку. Придерживая больную руку, он прошел к Аркадию.
Тот одетый лежал на койке, прищурив глаза и злобно сжав губы, и даже не посмотрел на Геннадия, занятый своими думами.
— Ты был прав... — вдруг сказал он, не глядя на Геннадия. — Она снова с Тачинским... Собираются уезжать...
В комнате повисло тягостное молчание. Что мог сказать Геннадий? Они уже о многом поговорили в эти дни, которые Геннадий вынужден был по настоянию врача проводить дома.
— Что ж, хорошего я и не ждал... — снова разорвал тишину тихий голос Аркадия. — Но я ее люблю... Да, об этом уже не умолчишь...
Где-то в доме стукнула дверь, затем послышались быстрые шаги, и в комнату скорее вбежала, чем вошла Тамара. Увидев Геннадия, она отвернулась, пряча возбужденное лицо, и он понял, что ему надо уйти, понял что именно в этот вечер они и решат все сами... И он уже почти угадал, как они все это решат, потому что не угадать и не почувствовать это было нельзя,
Геннадий вздохнул, медленно вышел из комнаты и плотно прикрыл за собой дверь. Что-то похожее на зависть шевельнулось в его сердце, и он, чтобы рассеяться, раскрыл лежащий на столе дневник.
«...3 ноября. Давно уже не вел запись в дневнике. Времени не хватает. Не успеешь одно сделать, а другое подбирается на очередь. Но сегодня решил записать страничку. У нас большая радость: участку вручили переходящее Красное знамя, и Шалин сказал, что первый раз за всю историю нашей шахты участок выдал столько угля сверх плана. Первый раз за тридцать лет. А ведь мне только двадцать один год, значит, еще до моего рождения здесь уже кто-то боролся за сверхплановый уголь, кто-то радовался, нервничал, а я вот взял, да и всех перекрыл. Нет, нет, это не я, это Шалин, Клубенцов, это все наши добычники. И все же радостно думать, что до тебя никто на шахте еще не достигал такого.
Клубенцов говорит: «Твоя, Комлев, заслуга, ты — организатор». А мне от этого нехорошо стало. Почему меня больше всех поздравляют, а не простого рабочего? Или это так принято?
4 ноября. Утром парторг спросил меня, где я учусь. Сказал, что в поселковой партшколе. Шалин сказал: «Я это знаю... По специальности горняцкой где-нибудь учишься?» Пришлось признаться, что нет. Семен Платонович как-то странно посмотрел на меня, но ничего не сказал.
А мне хотелось, чтобы он посоветовал мне что-нибудь. Он видит, что я не ухожу, и говорит: «Разве приятно тебе, Комлев, будет, если жена твоя инженерский диплом получит, а ты так техником и останешься». Я сказал, что учиться никогда не поздно, что мое время еще впереди. «Но каждый год, прожитый без учебы, — говорит он, — это потерянный год. Если верить, что учиться никогда не поздно, можно всю жизнь прожить неучем, а в 50 лет приняться за учебу, но какой от этого толк и тебе, и другим?» Мне стало грустно, что он прав.
