Пётр Вершигора - Дом родной

И Зуев, закончив необходимые выписки, попросил сделать точный перевод письма Гуго Боймлера и вернулся снова к сдаче кандидатского минимума.

В Москве Зуев пробыл более месяца, положенного ему как заочнику. Как-то раз он заговорил с Инной о женитьбе. Но она снова не поддержала этого разговора. Шутя объявила себя сторонницей свободной любви.

— Перестань, дружок, — сказал Зуев.

— А почему? Я ведь человек с подстреленным крылом.

— Брось. Не хочешь об этом — не будем говорить, а зачем болтать чепуху. Да, да, чепуху!

— Да, может быть, и не стоит… Но не будем и торопиться, милый. Я уже однажды поторопилась.

В конце месяца он легко и без напряжения сдал экзамены. Теперь уже их принимала целая комиссия под председательством завкафедрой. Инночка, улыбаясь, предварительно сообщила ему, что именно в этом месяце навели порядок в этом деле.

— Раньше можно было принимать единолично. Так сказать, последствия войны, — подтвердил профессор Башкирцев, сославшись на специальный циркуляр.

— Прохлопал момент — теперь отдувайся, — пошутила Инна. — Ну, ну, не буду, не буду.

Саранцев со снисходительным вниманием, похожим на поведение побитого пса, слушал ровные, вдумчивые, неторопливые ответы экзаменующегося. И когда уже была поставлена отличная отметка и совершенно на равной ноге экзаменующийся беседовал с экзаменаторами, тот не удержался и бросил язвительную реплику:

— Вы много потрудились во имя сохранения чести вашей. А стоило ли?

Зуев побагровел и сжал кулак. Когда немного отошел и понял, что теперь не сорвется, тихо сказал профессору:

— Вы вот что. Больше никогда не пользуйтесь положением экзаменатора…

— А то что будет? — нагловато спросил тот.

— А то будет… что я… мог бы в прошлый раз и наплевать на субординацию.

— Мм-да, — пожевал губами тот.

— Вот то-то же. И, глядя на вас, вспоминаю одну цитату: вам не пришлось бы вести себя с победоносным видом пуделя, нашкодившего на ковре. Желаю здравствовать.

На другой день Зуев уехал. Подъезжая к родным местам, он почувствовал, как властно захватили его дела и жизнь родного района. Сидя у окна старенького классного вагона, слушая громкий перестук колес, майор смотрел на родные поля и леса, где каждый изгиб горизонта был знаком ему и то умилял, то тревожил, то звал куда-то. Вон там, за косой полоской леса — колхоз «Заря», а правее — Мартемьяновские хутора, где живет Шамрай со своей Манькой Куцей… А левее показавшейся фабричной трубы, в далекой дымке, мерещилась Зуеву ровная улица Орлов. «Надо будет завтра же смотаться туда к саперам… Да заодно еще порасспросить Иванова насчет генерала Сиборова».

Наконец показался милый сердцу Подвышков. Замелькали за окном домишки и, как заноза, мелькнула Зойкина хата. Заныло, защемило в груди. Чтобы отвлечься, Зуев с усилием стал думать об институте. Противоположные чувства охватывали его всегда, когда он возвращался к мыслям о Зойкиной судьбе, как бы вставшей на его пути. И презрение, и жалость, и озабоченность, и осторожность — боязнь за свою репутацию, и неловкость перед Инной, от которой, что там ни говори, он все же недопустимо долго скрывал все это.

Понимая, что тут ничего нового не выдумаешь, он заставил себя переключить свои раздумья на ученый мир в Москве. О нем тоже думалось горьковато. «Наука там не то, что здесь, для нас… там есть и такие, что ставят знак равенства между нею и собственной карьерой». Вспомнил он и прощание. Инночка не выказывала ни своих волнений, ни озабоченности. Прощались просто, как друзья. Но все же не как муж с женой. Он сказал ей об этом. Она улыбнулась.

— А как же ты хотел? Ведь есть же у тебя тайна — тайна от меня… И эта тайна — женщина?

И Зуев понял, что надо сказать ей о Зойке все. И он наконец рассказал. Заговорил он ровно и как-то бесстрастно, и видел, как потрясенная Инна слушала, вся впившись глазами в его лицо. Когда он замолчал, они долго ходили по перрону, не говоря ни слова. Черный призрак войны словно прошел между ними и той, третьей. Он ворвался в мирную, казалось уже устанавливающуюся жизнь.

Инна вздохнула:

— Бедная, бедная…

Еще помолчали.

— Послушай, а она любила его?

— Шамрая? — мрачно спросил Зуев.

— Да нет. Этого… немца…

— Не знаю.

— Как же ты не знаешь? Ты ведь — друг.

— Я не говорил с ней по душам ни разу.

— Ни разу не поговорил? Странно. Откуда ты все знаешь о ней? Люди? Молва?

— Нет… дневники она дала свои читать нам… с Шамраем.

— А-а-а…

И только когда он взялся за поручень вагона и они, уже прощаясь, поцеловались, она, склонив голову к нему на плечо, тихо сказала:

— Ну, признайся. Ты ведь продолжаешь любить ее, — и, удерживая его вздрогнувшие в протесте плечи, прошептала:. — Молчи, молчи. Мне не надо. Ты хоть сам себе признайся. Так будет легче. Нам всем легче.

Зуев ничего не ответил ей. Он только еще сильнее целовал ее локоны и губы на прощание и не мог наглядеться из окна двинувшегося вагона на ее печальное лицо, на щеках которого он впервые видел блестящие ручейки слез.

Сразу по приезде домой он решил разрубить многие узлы и узелки своей жизни и работы. Надо было получить консультацию Швыдченки и окончательно утвердиться в своих соображениях о судьбе генерала Сиборова. Что-то тянуло его и в Орлы и к Евсеевне; он понял: хотелось взглянуть на грядки с таинственным люпином.

И что еще? Да, надо все же прочитать вторую тетрадь Зойкиного дневника. А то действительно как-то получается — ни туда, ни сюда.

ГЛАВА ПЯТАЯ

Солона вода и хлеб твой горек,

Труден путь сквозь толщу прошлых лет,

Нашего величия историк,

Нашего страдания поэт.

Вскоре после возвращения из Москвы Зуев встретил Илью Плытникова. Он ждал этой встречи. Плытников мог проинформировать о новостях в районе. К тому же отношения между ними были освящены еще дружбой школьных лет, и поэтому разговор, как и всегда, вели они откровенно, не осторожничая в выражениях.

Илья так и начал:

— Здорово! Как она, жизнь, экс-военком?

На другого Зуев мог бы и обидеться. Но на балагура Илью обижаться было бы смешно.

— Здорово, кандидат в прокуроры!

— Кой черт, Петро! — скривился сразу секретарь рика. — Не получается юридическая карьера. Феофаныч как пронюхал, все лето проходу не дает. Пилит хуже Кобасовой тещи.

Потолковали.

Разговор перекинулся на баптистов, которых после войны развелось порядочно.

Затем поговорили о взаимоотношениях между первым секретарем райкома и Илюшкиным шефом. Сазонов до сих пор дулся, брюзжал. Завел какую-то нудную переписку.

Самое главное, чего никак не могли понять друзья, — это долготерпения Федота Даниловича. Швыдченко совсем не принимал во внимание сложность взаимоотношений. Он просто работал. Заседания бюро и пленумы проходили внешне нормально. В положенных местах была самокритика, должное внимание уделялось перспективам, там где надо, люди вставали, хлопали… К концу лета дела в районе пошли на поправку. Как всегда, вывозила картошка, в которой сейчас, из-за недорода на юге, очень нуждалась вся страна.

— Ну и выдержка у нашего Федота, — сказал Плытников, и Зуев с ним согласился.

По молодости лет друзья не знали истинной причины швыдченковского оптимизма. Ведь неожиданно для самого Швыдченки, который в припадках самокритичности поругивал себя за прошлогодние прогнозы относительно темпов восстановления, на помощь сельскому хозяйству пришла промышленность. Во всей стране, отслужив свою кровавую службу, наша и вражеская танковая броня и десятки тысяч пушечных стволов шли в мартены. И не только в степях и на Кубани, как он предполагал осенью, но и в северной лесной глухомани появились новые тракторы. Их было еще мало, но в сочетании со швыдченковскими бычками это было уже терпимо. Были шансы осеннюю посевную более или менее нормально обеспечить тяглом. Легче стало и с удобрением.

Зуев удивился бы неимоверно, если б узнал, что Швыдченку совсем не тревожит подспудная служилая жизнь райцентра. Он как будто совсем не держался за свое место, и самое большее, что попросил бы он у партии, если б она спросила, чего хочет он для себя лично, — это вернуться в родной колхоз Черниговской области, в село Веселое.

— Вроде только и думок у него, чтобы восстановить сады да пустить люпин в севооборот, — сообщил по секрету Илья. — Семена немецкого люпина завез какой-то чудак с капитанскими погонами. В качестве трофея.

Зуев засмеялся.

— Ты чего? — спросил Плытников.

— Да так, — неопределенно ответил тот, тут же подумав, что трофей его должен уже, пожалуй, созревать. Если не убрали еще.