Иван Шамякин - Криницы
— В такую погоду не помешает и второй, ноги получше закутай, — как родной, наказывала старуха.
Наталья Петровна не спорила. Она быстро надела пальто, накинула на плечи тулуп, длинный, до самого пола, по-девичьи живо повернулась, подметя тулупом пол хаты, и выбежала в метель.
32
Больная — девочка четырех лет, худенькая, с тонкими ножками, с широко открытыми голубыми глазами — задыхалась. Мать, женщина уже пожилая, носила её на руках по хате и не приговаривала, не утешала, а стонала от отчаяния, Когда Наталья Петровна велела ей положить девочку на кро: вать, мать, послушно выполнив приказание, кинулась ей на шею и заголосила:
— Докторка ты наша дор-ро-га-ая, помира-ает мо-я-а Галька!
— Замолчите! — строго сказала Наталья Петровна, освобождаясь от её рук.
— Мое единственное дитятко. Ра-адость моя ненагля-адная!
— Не пугай ребенка! — с раздражением прикрикнула она и приказала хозяину: — Успокойте её! Клим робко сказал:
— Варя, а Варя!
Наталья Петровна ловко размотала с шеи девочки косынку, тряпки, вату — домашний компресс. Малышка погладила ручкой шею, потом схватила руку врача и жалостно, как бы моля о спасении, прошептала:
— Тётя!
Наталье Петровне самой стало тяжело дышать, она отвернулась от родителей, чтобы скрыть слезы. Много видела она страданий и смертей и уже умела сохранять внешнее спокойствие. Но от спокойствия этого ничего не оставалось, когда под угрозой была жизнь ребенка.
— Не бойся, моя хорошая, не бойся. Скажи, где у тебя болит, — И я вылечу… Скоро ты будешь бегать…
— На улице, — прошептала девочка запекшимися губами, Рядом всхлипнула мать.
— На улице, на улице, моя славная. Вон какие горы намело, на саночках будешь кататься. — Наталья Петровна, наклонившись над больной, гладила её ручки, грудь, щеки, одновременно осматривая и выслушивая её. — Открой ротик, Галька!
Нет, ошибки быть не могло, она правильно поставила диагноз ещё в дороге, расспросив отца. Тяжелая форма дифтерии. Видеть ей это не впервой, но никогда ещё она так не волновалась: болезнь запущена, на дворе — метель, везти в районную больницу невозможно и поздно. Жизнь ребёнка в её руках. Надо успокоиться, чтобы не выдать себя, не напугать родителей. Вот они стоят у постели, как у гроба. Варя зажимает косынкой рот, чтобы не закричать, не заголосить.
Клим, кусая обвислые усы, гладит рукав её кофточки и успокаивает жену все теми же словами:
— Варя, а Варя!
Надо дать им работу, чтобы они отошли, не мешали.
— Вскипятите воду! — Есть горячая вода.
— Не горячая, а кипяток. И огонь нужен! Огонь!
Они бросились выполнять её приказание. В это время она ввела первый кубик сыворотки. От укола девочка заплакала. Мать упустила чугун, на полу расплылась лужа, а она и не заметила — стояла неподвижно, с помертвевшим лицом и слушала. Наталье Петровне стало жалко женщину. Тяжелая у нее судьба.
Сирота, она всю жизнь прожила в людях и до сорока двух лет не вышла замуж. Вскоре после войны к ней посватался вдовец — вот этот самый Клим из Тополя, лет на двадцать старше её. У Клима когда-то была большая и дружная семья: три сына, две дочки, веселая и работящая жена. Но два сына погибли на фронте, жена померла от горя, дочки повыходили замуж, третий сын работал в городе, и старик остался бобылем.
Наталья Петровна хорошо помнила, как Варя обратилась к ней, напуганная непонятными болями в животе, рвотой и другими недомоганиями. Врач выслушала её и сказала: «Ничего особенного. Ребёнок будет у вас, Варя». — «Ребёнок? У меня — ребёнок?» Она смотрела на Наталью Петровну неестественно расширенными глазами, с выражением страха, радости, недоверия, надежды… и лицо её от этого стало наивным и смешным. Наталья Петровна не выдержала и рассмеялась. Смех её, должно быть, обидел будущую мать, она вздрогнула, вспомнила вдруг, что сидит голая, застыдилась, схватила свое платье, прикрылась им и, как девочка, бросилась за ширму.
Потом роды. Тяжёлые. Акушерка вызвала Наталью Петровну, и она провела в этой хате почти двое суток, помогая появлению на свет самого большого счастья женщины.
Наталья Петровна знала, как дрожала Варя все эти годы над своим единственным ребенком — над утехой и радостью своей жизни. Ей сорок седьмой год. А сейчас, в горе и отчаянии, она кажется совсем старухой. Наталья Петровна посмотрела на неё, как она стоит над пролитой водой, боясь шевельнуться, боясь подойти к постели, и ей самой стало жутко от мысли, что девочка может умереть. Сразу почему-то представилась своя дочка, представилась маленькой, беспомощной, больной. «Боже мой! Что со мной сегодня? Так нельзя. Нельзя думать про Лену. Я ничего не сумею сделать».
Она подошла, обняла Варю и ласково попросила:
— Успокойтесь, Варя. Все будет хорошо. Поверьте мне. Клим вытирал пол. В хате запахло дымом: ветер задувал в трубу, и дрова в печи не разгорались. За окнами свирепела вьюга. Сухой снег белыми ручейками струился по черным стеклам, внизу на створках расцветали фантастические узоры: вместе с вьюгой крепчал мороз. Ветер свистел в ветвях дерева, стоявшего возле хаты, свистел пронзительно, жалобно. На дворе что-то трещало и хлопало. Тускло горела лампа. На стенах качались тени. В душу заползал какой-то неясный страх.
Наталья Петровна стала рассказывать о других больных детях, убеждая несчастную мать, что нет болезней, которые нельзя было бы вылечить. Выслушала сердце малышки и довольным голосом сказала:
— Ну вот, все хорошо! После укола тебе легче, Галечка? Правда?
Нет, ей не делалось легче, она задыхалась, удары сердца слабели, несмотря на камфару. Но мать верила в чудодейственную силу уколов. Теперь она двигалась проворнее, как бы постепенно возвращаясь к жизни, и сама начала рассказывать, как её Галечка захворала, строила догадки, кто мог занести её, эту проклятую заразу.
Но чем легче становилось матери, тем тяжелее и страшнее делалось самой Наталье Петровне. «Зачем я говорю ей все это? Зачем я лгу? — мучительно думала она, наклоняясь над девочкой. — Я никогда раньше не лгала. Чем я утешу эту несчастную женщину, если ребенок умрет? Что я скажу? Нет, нет, я не допущу, чтоб девочка умерла!.. Она должна жить! Жить! В этом и мое счастье, и моя жизнь! Что это я брежу? При чем здесь моя жизнь?»
Через час она ввела всю дозу сыворотки. Это болезненный укол — внутримышечный, но девочка не заплакала. У нее поднималась температура, она теряла сознание. Наталья Петровна испуганно взяла её на руки. «Только спокойно! Только спокойно! И следить за сердцем! Боже мой! Выдержало бы твое маленькое сердечко! А я сделаю все, чтобы ты жила».
Мать бросилась к ней с криком:
— Она помирает! Докторка, дорогая!
— Не бойтесь. Пожалуйста, не бойтесь!
Но она сама видела, что ждать, пока начнет действовать сыворотка, нельзя, девочка не выдержит. Надо оперировать! Но как? Она производила несколько раз трахеотомию, но в таких условиях, на глазах у матери, которая от горя потеряла голову, делать такую операцию — резать горло… Невозможно! А что возможно? Что возможно? Интубация? Это лучше — бескровно, и у нее есть все необходимое. Но она делала эту операцию всего один раз, когда была на курсах усовершенствования. Делала с помощью сестры, с санитарами. И в книге написано — только в условиях больницы и с опытным персоналом! А если ребенок умирает?! Если близко нет опытных людей?..
— Сама сделаю! — не подумала, а громко и решительно произнесла она и быстро стала готовиться.
Когда все было налажено, она подала девочку отцу:
— Держите вот так ноги, руки. Не жалейте, если хотите, чтоб она осталась жить!
Но когда она решительно раскрыла девочке рот расширителем, Варя снова кинулась к ней:
— Ой, не надо!
Наталья Петровна оттолкнула её;
— Не мешайте!
Операция удалась. Легкие получили воздух через трубку, и девочке сразу стало легче, её положили на кровать, она уснула. Наталья Петровна выпрямилась, вытерла косынкой пот, вздохнула и попросила воды. Это был самый тяжелый час во всей её практике. Выпив воды, она села на лавку у стола. Присел и Клим у печки на низенькую скамеечку, по-старчески сгорбившись. Только мать не отходила больше от постели. Теперь девочка дышала бесшумно, ровно, только часто вздрагивала и раскрывала глаза.
Девочка спит, нитка от трубки, привязанная к уху, лежит на её бледной щеке. Это уже почти победа! Наталья Петровна снова присела к столу и… уснула: шел четвертый час ночи, а у нее был трудный день. И ей приснилось… весна… май… Она идет с Лемяшевичем по знакомому лугу за рекой, по густой высокой траве, по цветам — таким ярким, что от них в глазах пестрит. Михась до боли сжимает её руку и счастливо смеется. А ей страшно. Они подходят к лесу, который почему-то очень шумит, хотя ветра и нет, и видят за дубами Сергея. Он следит за ними. Михась хватает её на руки, прижимает к груди и хочет бежать. Но трава оплетает ему ноги, и он… не может сдвинуться с места и всё крепче прижимает её к груди. У неё болит щека, и руке больно…
