Андрей Упит - Северный ветер
Вильде небрежно здоровается со старшиной и его супругой. На нее он даже поглядывает как-то подозрительно. Чего, мол, приплелась, когда вызваны одни мужчины? Ни тени галантности, которая в Подниеках так очаровала хозяйку. Здесь, в своей канцелярии, он официален, сдержан и спесив.
Зетыня чувствует себя неловко. Ее особенно раздражает, что муж как-то теряется перед Вильде. Ведь как-никак волостной старшина и главный здесь — он. Что ему писарь! Писарь должен делать то, что ему прикажут. Эх, не умеет ее муж себя поставить, совсем не умеет.
Входит новый помощник писаря, Рудзит. Сегодня ради торжественного случая он надел чистый воротничок и галстук бабочкой. Бабочка ни за что не хочет держаться прямо. Воротничок на номер меньше, чем нужно, давит шею и вылезает из-под домотканого пиджака.
— Ну? Что там? Можем начинать? — строго спрашивает Вильде.
Рудзит пожимает плечами и садится к столу.
— Пока что пришли человека три или четыре.
Вильде молча подымается и, стуча каблуками начищенных штиблет, идет через канцелярию к себе. У двери останавливается.
— Вам, господин Подниек, после собрания надлежит отправиться в имение. Князь передал сегодня утром по телефону.
— Вот как… — ворчит Подниек. — Что же там опять такое?
Вильде пожимает плечами:
— Мне неизвестно. Но, наверное, что-нибудь есть. Может быть, князь хочет узнать, почему восемь человек не уплатили в срок подушные. Или почему у аллеи по дороге к пасторской мызе не убраны сугробы. Госпожа пасторша вчера чуть не вывалилась из саней.
— У пасторской мызы? — Подниек поражен. — У меня там всю неделю три человека работают.
Вильде опять недоуменно пожимает плечами, и его блестящие штиблеты исчезают за порогом. Дверь захлопывается. В канцелярии остается запах сигары и помады.
Подниек почесывает за ухом, собираясь зевнуть. Но вовремя спохватывается и прикрывает рот ладонью.
— Собачья должность, — жалуется он вполголоса. — Ни одного дня покоя нет. У пасторской мызы… Да там никаких сугробов и не было. А три человека торчат всю неделю…
— Сугробов там нет, — подтверждает Рудзит, — я вчера проходил. Просто чуть-чуть замело.
— Им бы все дороги метлой подмести… — ворчит Подниек.
— Так я и знала, — сердито шипит Зетыня. — Ты все людей жалеешь. Сердобольный какой! А кто тебя пожалеет? Приказано, — значит, должно быть чисто. Пусть выходят по двое от усадьбы, по трое — тебе-то что.
Подниек вздыхает.
— Не в том дело. Я замечаю, он нарочно меня подсиживает… — Староста кивает головой в сторону дверей писаря. — То одно не в порядке, то другое… Во все дырки нос свой сует.
Помощник писаря отрывается от бумаг и тоже косится на дверь.
— Почему вы позволяете ему ездить в имение по делам волости? Самому надо.
— Конечно! — соглашается Зетыня. — Разве я тебе не говорила то же самое. Вечно твержу: поезжай, поезжай ты сам. Не пускай ты писаря вместо себя. Да разве ты слушаешь? Разве тебе втолкуешь?
— Не понимаю, что он имеет против меня. Я же ему ничего плохого не сделал…
Помощник, ерзая на стуле, снова косится на дверь.
— А помните, на прошлых выборах старшины голоса поделились почти поровну. Часть людей была за Скалдера.
— Кажется, так и было. Ну и что?
— Вы ведь знаете, что Скалдер шурин писаря.
— Ах, вот как! — первая сообразив, восклицает Зетыня. — И он еще ходит к нам, ест, пьет…
Подниек машет рукой.
— По мне, пусть он хоть завтра забирает эту должность. Мне она, прости господи, поперек горла торчит. Люди в волости все время ссорятся. Господам никак не угодишь. И лесные братья зубы на тебя точат.
— Что там должность. Смотри, как бы он тебе самому не напортил.
— Что он мне может… В этом отношении я спокоен.
Рудзит наклоняется поближе.
— А вы ни на одном митинге не были? Слух есть, что на одном вас все-таки видели. А с обоими Робежниеками вы и прежде дружили. В Иокумах как-то, говорят, обзывали драгун зверями…
— На митинге! — волнуясь, громко кричит Зетыня. — Он же обязан был пойти. Его вызвали объясниться. Ну, что общего у нас может быть с Робежниеками! Пусть кто-нибудь докажет, что мы дружны с лесными братьями и бунтовщиками! А в Иокумах… — Тут она внезапно смолкает и с новой силой набрасывается на мужа: — Скотина ты этакая! Сколько раз тебе говорила. Налижешься и несешь что попало. Язык как веретено — всем угодить норовишь.
— Нет, нет, я ничего не знаю! — отмахивается помощник писаря и снова прилежно берется за бумаги.
Подниек машет рукой. Надоело ему все это. Мерзко и скучно.
— Эх! Скорей бы собрались… — Он тоскливо глядит в окно, за которым белым вихрем кружит метель.
В дверь просовывается чья-то голова, запорошенная снегом. Не заметив ничего страшного, человек распахивает дверь пошире и входит — белый с ног до головы. Это линтынский бобыль Спрогис.
— Здравствуйте, господа! — говорит он. У порога очищает снег с постол и чуть-чуть отряхивает шубу. Потом садится в углу на скамейке и греет руки у печки.
— На дворе не мог отряхнуться! — сердито ворчит помощник писаря.
— Тряси не тряси, что толку, ежели в этакую погоду семь верст отмахаешь… Ты, Подниек, мог бы хоть чуточку народ пожалеть.
— Как же. А меня кто пожалеет?
— В такую собачью вьюгу! У кого сапоги, тому еще ничего. А в постолах насквозь пробирает. И хоть бы было зачем. Чего такого объявлять будете? Никак опять новые налоги?
Помощник писаря усмехается.
— Нет. Пожизненную пенсию тебе назначат.
Спрогис сердится.
— Не надо мне вашей пенсии. Была бы только справедливость. Мне вот пятьдесят семь лет. Ревматизм ноги сводит. А за что я подушные должен платить? Разве это справедливо? Помощь от волости мне бы давно следовало получать.
— Лучше б скрутило тебе ревматизмом язык. Вот это — да! — Зетыня смеется.
Входит усадьбовладелец Граузис с двумя работниками. Все трое молодые, здоровые, лица от ветра разрумянились. Они здороваются и отряхивают о колени заячьи треухи.
— Самые дальние всегда приходят первыми, — смеется Граузис. — А для господина Скалдера еще только сани выволокли из сарая. Микель, садись сюда, к печке. Теплее будет.
— На санях оленья шкура. Чего ему не ездить… — Микелис садится на скамью рядом с хозяином. Вынимает коробку папирос и предлагает всем. Протягивает и Подниеку, но тот качает головой.
— Сколько ж вышло на душу? — спрашивает работник Граузиса Андрей.
— По четвертной выйдет, — отвечает Рудзит, не поднимая головы от бумаг.
— Ха-ха-ха… — смеется Граузис, сжимая папиросу меж пальцев. — Только и всего? За обстрел поезда вышло по пять сорок на голову. Чего же матросы такие дорогие?
— Обождите. Писарь вам объявит, по скольку, — говорит Рудзит.
— Чего им не смеяться, — ворчит Спрогис. — У них сапоги на ногах. Какой бы сугроб ни был…
Входят Дзерве и еще двое. А через минуту еще несколько человек. Комната наполняется запахом табака и талого снега.
— Хотел бы я знать, куда наши деньги деваются? — интересуется Андрей. — Все платим, платим, а денег не видать.
— Спроси как-нибудь у князя, он скажет, — огрызается Подниек.
— Верно, это непорядок, — поддерживает Граудис своего работника. — Я так думаю: что волость вносит, то в волости и должно остаться. Иначе непорядок…
— Тогда валяй со своим порядком прямо в имение, — советует Рудзит.
— А ты знай пиши! — обрывает его арендатор Мартинсон. Он волостной выборный, поэтому чувствует себя здесь как дома. Помимо того, он всех писарей и учителей считает жуликами и презирает. — Что приказывают, то и пиши. Нечего тебе мешаться в разговор.
— А тебе здесь не сход выборных, — не унимается Рудзит.
Теперь уже идут один за другим. Каждую минуту раскрывается дверь, и всякий раз клубящимся облаком в нее врывается холодный воздух.
— Неужто лесных братьев не всех еще изловили? — сокрушается бывший жилец Гайленов Скудра. Он теперь перебрался в Линтыни. Ему кое-что перепало из хозяйского добра, поэтому он особенно заинтересован, чтобы изловили всех лесных братьев.
— Изловишь их! — сплевывает где-то сзади второй работник Граузиса, Микель. — Кто же теперь станет их ловить? Матросы живут себе в имении. У жителей оружие отобрано. — Он никак не может забыть, что им всем троим пришлось отдать новенькие, невесть каким путем приобретенные, охотничьи ружья. — Нынче зайцы средь бела дня приходят в сад, и ничего ты с ними не поделаешь.
— Мартынь Робежниек тоже еще здесь, — говорит льномяльщик Шнейдер. Топчась, он выщипывает сосульки из бороды.
Весть эта многих интересует.
— Вот как! Ты наверняка знаешь? И не сообщил никому? В имение ты заявлял?
Шнейдер смекает, что сболтнул лишнее, — еще, пожалуй, можно совсем влипнуть.
