Ефим Пермитин - Три поколения
Вихрем налетела на нее Симка, на Симку — Марьяшка, на Марьяшку — Виринейка. В клубок свились девичьи тела.
А Терька, давший ловкую «угонку», выскочил уже на яр и хохочет вместе с собравшимися бабами и ребятишками, вместе с подоспевшим дедом Наумом, Зотиком, Митей и Вавилкой.
Кинулась было самая ярая из девяти, Палашка, и на крутик, да вовремя вспомнила, что на ней даже и рубахи нет, погрозила Терьке кулаком, отвернулась и полезла в реку.
Сползли в реку и остальные чада Анемподистовы.
Дед Наум пригласил в понятые все население Козлушки, повел по следам. Вынул обуток Палашки, приложил, рассказал о пропаже девяти когтей со шкуры зверя. В доказательство шкуру с обрезанными когтями сняли с крыши.
Всем народом решили искать с Анемподиста за испорченную медвежину пятую часть ее цены. Терька во всех подробностях передавал события, начиная с пропажи когтей до погони за ним девок.
— Девять их, девять и когтей украли. По когтю на рыло, — сообщал он всем. — Погодите, приткнем мы теперь вас, как ужа вилами.
К Анемподисту решили идти в воскресенье, так как в «банный день» серьезные дела в Козлушке не делаются.
После пережитого волнения ребята постелились вчетвером на полатях у Наумычевых и до полуночи не могли уснуть, обсуждая события дня.
Медвежьи когти все крепче и крепче связывали их узами дружбы.
Ночью ребята уже не выставляли караула к шкуре. История с когтями в тот же вечер разнеслась по всей Козлушке, и вряд ли нашлась бы вторая охотница подвергать себя риску. «Да и стоит ли не спать ночь из-за одного когтя, уцелевшего на правой задней лапе?» — решили ребята. Когти же на передних лапах у поднятой шкуры были так высоко, что за них беспокоиться не приходилось.
Ребята строили разные предположения о завтрашнем дне. Поплатится Анемподист или нет? Кипели споры. Терька был убежден, что Анемподист «упрется». Зотик и Митя доказывали, что Вонифатьич пойдет на все уступки, так как дело ясное и не захочет он позорить дочку.
Ребята никак не могли решить, чем лучше взять с Анемподиста за испорченную шкуру — деньгами или огнеприпасами. И если деньгами, то во сколько же оценить шкуру? А если припасами, то как расценит Анемподист порох, пистоны и дробь?
— Склизкий он, как налим. Сквозь пальцев вывернется, — утверждал Терька.
Митя и Зотик по-прежнему спорили с ним, но в их горячности уже не чувствовалось уверенности. Только Вавилка, перегнавший в росте всех ребят на голову, считал, что горячиться ему, как Терьке, не по возрасту, и сосредоточенно молчал.
— А ты как думаешь, Вавилша, насчет Анемподиста? — обратился к нему Зотик.
Вавилка глубокомысленно, как это делал в подобных случаях его отец, поднял глаза к потолку, поскреб в затылке и степенно изрек:
— Должны бы ровно поплатиться…
Митя победно потряс Палашкиным обутком и положил его в изголовье. Совестить Анемподиста на общем совете решили, вызвав его к себе.
— Шкура под боком, да в чужой-то избе, может, и рыжманки потише будут, — предложил Терька.
Зотик должен был пойти и позвать Анемподиста. Терька — обежать и оповестить соседей.
— Уж и покрутятся, уж и повизжат рыжушки! — предвидел события Терька.
Козлушане начали собираться без оповещения. Зотик один идти к Сизевым побоялся и позвал с собой Вавилку:
— Двум-то оно, знаешь, веселей все-таки.
Дед Наум дважды рассказал историю с когтями, а ни посланных, ни Анемподиста все еще не было. Больше всех волновался Терька:
— Не выдрали бы глаза рыжманки… От них станется!
Он поминутно выскакивал на двор и смотрел, не идут ли. Напряжение достигло предела, когда он вбежал наконец в избу и крикнул:
— Идут! Всем гнездом!
Мокей, дед Наум, Митя, Феклиста, соседские бабы, девки и ребятишки кинулись к окнам.
— Фотевна попереди…
— Держись, Терька! — крикнул кто-то из баб.
Терька метнулся на печку, с печки на полати. Даже и при народе он боялся вонифатьевских дочек, как разъяренных медведиц.
Шкура, натянутая на раму, была внесена в избу. Обуток Палашки красовался на подоконнике.
В избу вбежали Зотик с Вавилкой и, не сказав ни слова, кинулись на полати. При виде их испуганных лиц Митя почувствовал, что и у него начинают дрожать коленки.
Дверь с шумом распахнулась. Первой в избу вошла, колыхая жирными бедрами, Фотевна Сизева. За ней — Анемподист. Следом за родителями, одна за другой, — дочки. Когда дверь захлопнулась за Сосипатрой, все враз закрестились и, кончив, хором, как по команде, выкрикнули:
— Здорово живете!
По побледневшим, с ярко выступившими веснушками лицам дочек, по подергивающимся жирным щекам Фотевны, по трясущемуся клинышку бороды Анемподиста можно было догадаться, каким гневом кипело Вонифатьичево «гнездо».
— Проходи-ка, проходи-ка, Анемподист Вонифатьич, в передний угол, — пригласил дед Наум и подвинулся на лавке.
Анемподист прошел и сел. Фотевна словно только и ждала этого: не успел Вонифатьич еще и бороды оправить, как она выступила вперед и заголосила:
— Да и это что же, мир честной, за изгальство! Да и это где же искать управу на иродово племя! Да это где же было видывано… Да это где же было слыхивано…
Голос Фотевны крепчал, кулаки устремились к потолку и вот-вот готовы были обрушиться кому-то на голову. С поднятыми кулаками она пошла вдруг прямо на деда Наума:
— Это ты, старый хрыч, мутишь все! Это…
Большой черный Мокей загородил Наума Сысоича и оттолкнул Фотевну к порогу.
— Убивают! — пронзительно вскрикнула Сизеха.
За матерью не менее громко закричали дочки:
— Убивают! Батюшки, убивают!
Дед Наум и все присутствующие в избе Ерневых опешили.
Митя испугался перекошенных от злости лиц Фотевны и ее дочек и прижался к деду Науму.
Отдельных выкриков уже нельзя было разобрать.
Мало-помалу голоса дочек смолкли, и вновь стала слышна Фотевна.
— В суд! В су-уд! Мы еще потягаемся! В горячей бане… задушить хотели… Паром поиспрежгли… — выкрикивала Фотевна, обращаясь к сочувствию женщин. — Грабить средь бела дня!..
Она увидела на подоконнике Палашкин обуток, схватила его и спрятала под зипун.
Стремительный натиск сизевского «гнезда», крик, угрозы, ругань Фотевны так оглушили присутствующих, что никто и рта раскрыть не успел.
— А где он, змееныш распронесчастный? Подайте мне его, я его своими рученьками задавлю…
— На полатях он, мамынька, — пискнула кривоногая Сосипатра, углядевшая Терьку.
Симка, Палашка, Марьяшка и Соломейка кинулись было на полати за Терькой. Но ребята встретили их такими дружными ударами по пальцам и головам, что они с воем и руганью отступили.
— Изловлю, змея подколодного! Изловлю! — захлебываясь от бешенства, грозила Палашка.
— Ушонки испреоборву, волосенки испреповыдеру! — вторила ей Соломейка.
— Пойдемте, доченьки, мы еще потягаемся с разбойниками. Ишь они думают, городской у них, так и под голик загонять можно… На всех управу найдем! — уже в сенях гремела Фотевна, уводя за собой воинственную девью стаю.
Первым из оцепенения вышел Мокей.
— Ух, да не волк ли их искусай! — загрохотал он, охваченный буйным приступом смеха. — Пузынько лопнет!
Наум Сысоич поднялся с лавки и, все еще бледный, обратился к Анемподисту:
— Это что же, Анемподист, а?
Вонифатьич ощипывал бороденку и сидел потупившись.
— Я что… я ничего, Наум Сысоич, — начал он. — Сам ты, видно, старец Христов, кащу-то заварил. Сердце матери — сердце самарянки, раскипелось оно, сам знаешь, Наум Сысоич. Девок испрежгли, испредушили. Так ли я говорю, бабоньки?
Вонифатьич ласково уставился на кержачек.
— Суд-то на чьей стороне будет? В каких таких правах изгальство? — Анемподист Вонифатьич возвысил голос до угрозы, но на выручку все еще не оправившемуся деду Науму подоспел переставший смеяться Мокей.
— Да ты что хвостом крутишь, а? — гаркнул он своим могучим басом и подвинулся вплотную к Анемподисту.
С полатей спрыгнули Терька, Зотик и Вавилка. Возбужденно сверкая глазами, ребята обступили Вонифатьича. Позорное чувство страха, пережитого только что при молниеносном натиске исступленной Фотевны с дочками, сменилось неудержимым стремлением смыть позор.
— Шкурину испортили — и нас же в суд? След срезали при понятых! — выскочил вперед Терька.
— Путайся тут! — оттолкнул Терьку Мокей и продолжил: — Да ты что за бабью-то спину хоронишься, а?
Пестимея Мокеиха и вдова Митриевна тоже неожиданно подступили к Анемподисту:
— Вон вы как! Сами кругом виноваты, а на людей…
— Меня летом обдурили!
— Меня зимой обобрали!
Женщины все громче и громче начали припоминать Вонифатьичу и его дела и дела Фотевны с дочками:
