Елена Коронатова - Жизнь Нины Камышиной. По ту сторону рва

— У меня ничего не болит. Я хочу есть.

Обрадованная Нина помчалась в кухню.

— Катя есть просит!

Бабушка засуетилась. Все забыли, когда Катя просила есть. Накануне бабушка отнесла в торгсин свое обручальное кольцо, получила крупчатку, сахар, масло, французский белый батист в подарок Кате.

Неожиданно для всех Катя с удовольствием поела и скоро уснула. Нина отправилась в кухню, прихватив алгебру.

Мороз пошел на убыль. За окнами валил и валил густой снег. От непрерывного мелькания в комнатах какое-то особое свечение. Пощелкивала дровами печь. Пахло сдобным тестом. Завтра Катин день рождения, бабушка испечет ее любимый сладкий пирог с урюком.

Доктор Аксенов, когда ему наперебой принялись рассказывать, что Кате лучше, никакой радости не проявил. Нина заметила, как доктор с бабушкой переглянулись. После его ухода бабушка долго сидела в своей комнате, не зажигая света. В доме сладко пахло валерьянкой.

И в этот вечер бабушка отправила Натку ночевать к Юле, а Варю оставила у них. Ночью сквозь сон Нина слышала неясные шорохи, шепот. Просыпаясь, видела слабую полоску света под дверью детской.

…Кто-то осторожно теребил ее за плечо. Бабушка, в съехавшем на затылок чепчике, что-то шептала. Варя, одетая, сидела на Наткиной кровати, прижав носовой платок к лицу. Бабушка тихо, с отрешенным спокойствием сказала:

— Вставай, Ниночка, Катюша умирает. — И прибавила: — Нельзя кричать — это может затянуть агонию, и тогда Катюша долго еще будет мучиться.

Бабушка прошла в детскую, открыв настежь двери.

В детской какой-то странный клекот.

Мама потерянно повторяла одну и ту же фразу:

— Сейчас пройдет, сейчас пройдет…

Нина прислонилась к косяку. Бабушка и мама, склонившись над кроватью, заслонили Катю. У иконы желтым светом мигала лампада, на комоде в высоком бронзовом подсвечнике оплывала толстая свеча. «Наверное, лампаду зажгли потому, что Катя умирает».

Нина увидела лицо Кати, и даже не лицо, а одни глаза, круглые, с расширенными зрачками, они смотрели на нее. И вдруг Нина поняла — Катя ее не видит… С черных потрескавшихся Катиных губ срывались несвязные обрывки слов…

Катя забилась в руках мамы, потом притихла и почти явственно прошептала:

— … дними меня.

Мама приподняла ее с помощью бабушки, посадила в подушки. Катина голова запрокинулась, словно тонкая шея не в силах ее поддерживать.

Катя затихла. Совсем.

Все, что потом Нина делала, ей казалось, делает кто-то другой, и этот другой — черствая, эгоистичная девчонка, у которой никогда сердце не разорвется от жалости к Кате и от горя, которая способна, как это ни странно, пить и есть, когда в столовой в переднем углу стоит гроб, а в нем Катя, чужая, застывшая. И это черствая девчонка даже заметила, что на похороны пришли чуть ли не все ребята из Катиной группы, что все плачут и жалеют Катю.

Кто-то громко сказал:

— Сегодня день рождения Кати. — Оказывается, это она, Нина, сказала.

Незнакомая тетка (зачем она пришла? Но как будто так полагается) спросила:

— Сколько годочков покойнице?

Нину резануло слово «покойница», и она промолчала. За нее ответила Варя.

— Сегодня восемнадцать исполнилось.

Тетка в голос запричитала. Коля поспешно выпроводил ее.

Потом Нина шла за катафалком, ведя под руку маму. Удивительно: снег падал на очень черные брови Кати, на щеки и не таял.

Прислушиваясь в церкви к заупокойному бормотанию дьячка, Нина вдруг поняла, что они в любимой Катиной Ярлыковской церкви. «Любимая церковь!» И с неожиданной остротой вспомнила всенощную в соборе и Катину радость, что за нее помолились, и свое настроение за день перед смертью Кати. Молилась! Свечи ставила! Бог помог… Христос или божья матерь? У кого милости просила? Нина так стиснула в руках тонкую свечку, что она сломалась и погасла. Варя взяла свечу и дала другую, зажженную.

На кладбище Нина с тупым страхом заглянула в мерзлую черную яму. Натка, весь день не отходившая от Нины, всхлипывала, уткнувшись ей в плечо.

— Кинь горсточку землицы, — шепнула Домнушка.

Нина, сняв рукавичку, взяла смешанную со снегом землю. Нагнулась. Гроб почти засыпали. Если бы не Натка, рванувшая ее к себе, она бы свалилась в яму.

Дома стояли накрытые столы, на видном месте красовался именинный пирог с урюком. Нина услышала, как тетя Дунечка изрекала басом:

— Поминки — хороший обряд, его придумали, чтобы сгладить первые минуты горя.

Священник в лиловой шелковой рясе, расправляя пышную бороду, провозгласил:

— Помянем новопреставленную господу богу.

Мама куталась в шаль и заплаканными глазами поглядывала на детей.

Илагин вместе с бабушкой по-хозяйски ходил вокруг стола и угощал всех. Мама сказала:

— Ей сегодня восемнадцать. Боже мой!

— Смиритесь, матушка, — пробасил священник, — бог дал, бог взял.

— Тебя небось не взял! — пробормотала Натка.

Услышал ли ее батюшка?! Возможно, и услышал, но виду не подал. Дьякон, тот определенно услышал, он — вот чудо! — подмигнул Натке. А Илагин укоризненно покачал головой.

Коля подошел и сердито прошептал:

— Ну, знаешь, это не вежливо. Изволь помалкивать.

— Фатум, — многозначительно произнесла тетя Дунечка, — очень вкусный пирог с рыбой. Непременно запишу рецепт.

Звякали ножи и вилки. Жуют. Пьют. Но самое ужасное, что и Нина ела, более того, она никак не могла насытиться. Думала, в рот ничего не возьмет… Ужас какой!

— Ты, брат, держись, — Коля положил Нине руку на плечо, — ты теперь старшая.

«Старшая! А Катя?» Ее внезапно замутило от вида еды, она вылезла из-за стола и пошла в детскую. Прижалась лбом к заледенелому оконному стеклу. Подошла Натка и встала рядом.

Сестры вздрогнули от громкого смеха Илагина.

— Чего он радуется? — со злостью вырвалось у Натки.

— Не говори так. Он добрый. Могилу заказывал. Бабушка сказала, что мы век должны быть ему благодарны.

— Я благодарна. — Натка помолчала и упрямо добавила: — Только чего он радуется?

— Ты с ума сошла! Чего же ему радоваться! Просто он такой. — В душе Нина разделяла Наткино недовольство. Да, он помогал. Спасибо. Но, узнав о Катиной смерти, стал неприятно суетлив. Будто рад случаю продемонстрировать свою расторопность и нужность.

Нину терзал страх. Она его гнала, стыдилась, но ничего не могла с собой поделать. Никому она не в силах была сознаться — ни Натке, ни Варе. Она боялась умереть.

Мучило воспоминание: Катя, когда еще только слегла, просила сходить к Лельке Кашко за рисунком кружева, а она так и не сходила. И Катя плакала из-за нее. Но еще больше, чем запоздалое сознание своей вины, терзает страх, что и от тебя ничего не останется. Ночами, уткнувшись в мокрую подушку, Нина казнилась: «Я подлая, я боюсь смерти, но я не хочу, как Катя…»

Бабушка по-прежнему не плакала. Деловито, без суетливости, занималась с Домнушкой побелкой и уборкой комнат, что-то перешивала. Удивительно, как она умела для себя и для всех домашних находить неотложные дела. И ни слова о Кате. И вдруг… Нина, она стала последнее время рассеянной, зашла в бабушкину комнату не постучавшись. На столе незаконченный пасьянс, рядом вязанье. Сгорбленная, опустив руки на колени, бабушка беззвучно плакала. Внезапно Нина поняла: в тот день мнимого улучшения Катиного здоровья бабушка уже обо всем знала, и вот также одна сидела у себя и плакала, и никому ничего не сказала. Поэтому-то она и отправила Натку из дома, а Варю оставила у них.

— Бедная Катюша, лучше бы я… — бабушка не договорила.

Странно, но после этих слов Нину перестал преследовать страх смерти…

И вот бабушка ушла из дома Камышиных. Ушла, прожив с ними десять лет. Поселилась с Колей в маленькой квартирке на Красноармейской улице.

Как могла бабушка их оставить? Мама смутно пояснила — бабушка старенькая, ей тяжело с большой семьей справляться. Неубедительно, семья стала меньше, они старше. Маму все тот же Африкан (благодетель, как его называла Натка) устроил на службу в КУБУЧ (Кооператив улучшения быта ученых) счетоводом. Со службы мама возвращалась поздно.

Натка откровенно радовалась бабушкиному уходу. Наконец долгожданная свобода! Иди куда хочешь, являйся домой хоть ночью. Не стало совместных обедов и ужинов.

Раз, зайдя к ним, бабушка обнаружила груды грязной посуды и желтые листья на пальме. Она не пощадила самолюбия сестер. Вяло оправдываясь, они подоткнули подолы и принялись за уборку.

Но скоро все пошло по-старому.

Нина больше не искала уединения. Наоборот, она не выносила теперь одиночества. Дома постоянно толпились подружки: Варя, Мара и Юля. Сражались в подкидного дурака, щелкали кедровые орехи, распевали модные песни: «Кирпичики», «На окраине где-то города я в рабочей семье родилась…», «Он был шахтер, простой рабочий, служил в донецких рудниках…» и «Во солдаты меня мать провожала…».