Антонина Коптяева - Том 6. На Урале-реке : роман. По следам Ермака : очерк
— А как птицы на соленой воде живут?
— Со временем понемножку засаливаются.
— Вправду?!
— Ей-богу! Вот селедка в море — соленая?
— Соленая. — В грудном голосе Фроси простодушное удивление.
Антон громко захохотал, а Фрося сказала обиженно:
— Зачем врешь? А еще божишься! — И сама вдруг рассмеялась.
— Веселая она у тебя! — с мальчишески откровенной завистью сказал Максим.
Нестор промолчал, отворачиваясь. На лице — мучительная борьба чувств: впервые в жизни он испытывал жестокие уколы ревности.
«Зачем сбежал? — упрекал он себя, настороженно прислушиваясь, о чем говорили на берегу, и досадуя на порывы ветра, подымавшего яростные шумы в зарослях тростника. — Не зря говорится: жену и ружье чужому доверять нельзя».
И в то же время непонятно злое чувство нашептывало:
«Но если я в поход уйду? Многие казаки по три года в семьях не бывали. Не бросались же их жены на первого встречного. Ждали. А может, среди рабочих положено, чтобы свободно? Они против собственности. Не зря, видно, идет болтовня насчет общих жен. И Антошка тоже хорош, дружок!»
Фрося тем временем чистила для ухи картофель. Тонкая, почти прозрачная кожура падала с ножа.
— Экономно чистишь — мужу капитал накопишь, — язвительно заметил Антошка.
— Мы всегда так. Привыкли. У нас дома этакого довольства и до войны никогда даже по праздникам не было. А впроголодь частенько. — Непривычная складочка обозначилась между бровями Фроси. — Мученики ведь мы, рабочие.
— Ты до сих пор себя рабочей считаешь? — осторожно спросил Антон, подсовывая в пламень костра уже обгорелый комель, раздобытый им где-то на берегу.
— Казачкой пока не могу назваться.
— А если атаман Дутов против ваших в драку пойдет?
Фрося зажмурилась, будто от вспышки огня, покачала головой, повязанной цветным полушалком:
— Об этом даже думать боюсь. Ночью увижу своих во сне — плачу. Проснусь — обеими руками за Нестора, сама молюсь: господи, помилуй, господи, пронеси беду!
Фрося не знала, отчего так легко и вольно, словно с подружкой Виркой, говорила она с Антоном. Казаки часто называли его порченым, блажным, презрительно посмеивались, когда он в одежде батрака, а еще хуже того — похожий на бродяжку-цыгана, гнал на водопой скотину или ехал на быках по сено, вместо того чтобы гарцевать на лихом скакуне.
— «Висок» казачий, да нрав телячий, — сказал о нем как-то свекор Григорий Прохорович.
Однако Фросе казалось, что Антошка куда умнее и добрее казаков, которые смеялись над ним: он никогда не орал на батраков-киргизцев, любил играть с ребятишками и вот сейчас запросто, совсем как брат Митя, разговаривал с ней.
20Караси лежали в лодке навалом, словно опрокинутые золотые тарелки: живучие, торопливо дышали круглыми ртами.
— Сколько их!.. — Фрося хватала обеими руками прохладных рыб, выбирая которые потяжелее, но они все были крупные как на подбор, и она снова с грустью подумала о родной Нахаловке: «Тут кругом еда, там дрожат над каждой горстью мучицы. Подумать только: полная лодка рыбы! Вот сазаны толстолобые!.. И щука попалась…»
— Ты ей пальцы в рот не клади: она хоть с виду смиренная, а может еще так тяпнуть — свету невзвидишь, — говорил Антон, вместе с Максимом бросая рыбу в мешки и перекладывая ее мокрой жесткой осокой.
Нестор с несчастным, почти больным видом стоял спиной к ним у костра, грелся, не в силах отделаться от опутавшего его гнетущего чувства недоверия и тоски.
— Вот она, твоя кочка! — сказал вдруг Фросе Антошка, пошарил багром возле тростников и выловил черный меховой треух, какие и летом носили киргизцы.
С минуту молодые люди рассматривали странную находку. С одного края треух оказался рассечен наискось, отвернувшаяся изнанка меха в этом месте была красно-бурого, отдающего в ржавчину цвета.
— С затылка его рубанули, — задумчиво промолвил Максим.
— Кого? Кто рубанул? — изумилась Фрося.
— Кого — неведомо. Киргизская шапка… А «работа» казачья — шашкой рубанули. Вот кровь-то запеклась. Значит, его сюда мотанули — в озеро.
Фрося побледнела, испуганно обернулась к воде. Солнце еще ярко светило над степным озером. Стеклянно поблескивая, перекатывались синие волны, раскачивая далеко забредшие в воду редкие камышинки, плескали в накрененную корму лодки. Что-то невидимое перемещалось и в воздухе, отчего заросли тростника у берега то и дело начинали громко шептаться.
— Нестор, — позвала Фрося, озираясь кругом, но его нигде не было видно. — Не-ес-то-ор! — звонко закричала она.
— Ну, чего ты переполохнулась! — ласково пожурил ее Антошка. — Сейчас по всей Расее друг дружку убивают и в бою и из-за угла. У нас-то пока еще тихо. Лиха беда — одного убили!
— Максим сказал: в озеро бросили! А вы тут рыбу… Могли и мертвеца выловить.
— Вот чудная. Да в любой речке может утопленник быть, разве от этого живая рыба опоганится? Она, поди, во все стороны в тот момент брызнула! Вон сколько воды… Но правду, видно, говорят: в тихом озере… Нет, я в станице всю жизнь торчать не стану!..
— Куда же денешься? — спросила Фрося, ища Нестора беспокойным взглядом.
— Уйду от казаков. Я их, погромщиков, ненавижу! — вдруг прорываясь ожесточением, бросил Антон, не стесняясь батрака Максима, который с явным одобрением слушал его.
Фрося отшатнулась, замахала на него маленькими руками, страшась разворошить боль в душе.
— Господи, где же Нестор? — И, побежав навстречу мужу, вышедшему из-за косогора, с разбегу повисла на его шее. — Где запропал, родненький мой?
Он посмотрел странно пустым взглядом, не замечая ее необычной бледности, неподатливо-своенравным движением вывернулся из сомкнутых рук.
— Несенька! — растерянно вскрикнула Фрося. — Что с тобой? Ты ли это?
Он не ответил, шагая вдоль ерика, заросшего саблевидными листьями рогоза. Заостренные стебли, навылет пронзившие коричнево-бархатные початки, торчали как пики, будто здесь, среди чуждой сейчас Фросе природы, затаилось казачье войско.
— Почему молчишь? Чем я тебя прогневала?
Нестор опять не ответил, и она заплакала навзрыд.
Это сразу обезоружило его, пронзив раскаянием и жалостью, напомнив о ее слезах в подвенечном уборе. Такая нежная, такая чистая, а он поддался вздорным подозрениям!
— Не надо! Я совсем не хотел обидеть тебя…
Слезы еще сильнее потекли по лицу юной женщины:
— Я не в обиде, а испугалась, подумала…
— Что подумала? — Прижав Фросю к груди, Нестор концом полушалка вытер ее щеки. — Чего испугалась, моя хорошая?
— Мне показалось… будто ты ума лишился.
Совсем пристыженный, Нестор даже не посмел признаться в том, какая лихоманка его обуяла, а только любовался на свое вновь обретенное сокровище. Примирение было таким радостным, что обоим не хотелось вспоминать о нечаянной размолвке.
Готовый на все, чтобы развлечь, успокоить жену, которой на днях исполнилось шестнадцать лет, Нестор сказал:
— Поедем в Оренбург. Повидаешься с матерью. Придем в Нахаловку днем, когда отец и братья на работе, вот и поговорите. Она-то не прогонит нас?
А Максим с Антошкой спорили у костра о том, где лучше рыба.
— Вкуснее илекской нигде нет, — говорил Антон.
— Зато у нас в Урале сомы попадаются по пяти пудов, сазаны по двадцати фунтов. А ниже Уральска осетры, севрюги, белуги! — вспоминал Максим, уроженец Илекского городка, на устье Илека, где была граница владений Уральского и Оренбургского казачьих войск. — Лучше наших-то мест поискать. У вас тут скот — богатство, а у нас — рыба. С тех пор как повелось яицкое казачество, перегорожена река Урал возле города Уральска. Осетры и белуга нерестятся ниже той изгороди, и все это рыболовство в руках уральцев. Весной, летом и осенью — сетями, зимой — багренье. Подбагривали казаки иной раз осетров пудов по восемь, а белуги попадаются и по тридцать.
— Значит, зря говорится: «Кто охотится и удит, у того ничего не будет!» — поддразнил Антошка.
— Это про тех, кто с удочками. Но и на богатом лове, бывает, не повезет. У меня папаня были горячий. Не дождавшись команды во время багрения, вырвались вперед из ряда, и атаман ловли приказал порубить у них снасти и сбрую. А папаня со стыда стали пить горькую, и начало наше хозяйство рушиться…
Домой собрались засветло, с тем чтобы по пути заехать на делянки посмотреть, как идет работа, и оставить батракам свежей рыбы.
Ночь наступила лунная: месяц еще был молодой, зато вызвездило по-осеннему крупно и ярко. Угревшись возле Нестора, Фрося смотрела в синее небо, подернутое легкой дымкой, за которой так и подрагивали звезды. Она вдыхала ядреный воздух, пахнувший кизячным дымком, и думала о том, что при всех огорчениях нет человека на свете счастливее ее.
