Том 2. Черное море. Дым отечества - Константин Георгиевич Паустовский
Гарт посмотрел на женщину и отвернулся. Если бы его спросили, что он увидел, он бы ответил: свет.
Свет моря и воздуха, свет солнца и блеск, присущий человеческой радости и уму, – именно это Гарт увидел в глазах женщины. Она улыбнулась. Ничто так не передает чистоты человеческих помыслов, как улыбка.
Гарт решил уйти. Он боялся, что эта встреча, если ее продлить, окончится тоской и тем сумбурным состоянием, когда человек перестает писать, думать и читать книги. А этого Гарт боялся больше всего.
Гарт взялся за ручку калитки.
– Вы куда? – спросила женщина.
Гарт остановился. Он досадливо посмотрел на женщину и не открыл калитки. Потом, вспоминая об этом, Гарт думал, что жизнь порой складывается совсем по-необыкновенному из-за сущих пустяков. Стоило ему пренебречь окликом, открыть калитку и выйти на пыльную дорогу – и ничего бы не случилось. Но, собственно говоря, и сейчас ничего не случилось.
– Вы в город? – спросила женщина.
– Да, – ответил Гарт. – Вы тоже будете переправляться в город?
– Конечно. Если вы не очень торопитесь, подождите меня. Я только соберу краски и кисти.
Гарт подождал. Он не представлял себе, о чем будет говорить с ней по дороге.
– Прощай, дед! – прокричала она старику, захлопывая ящик с красками. – Окончу тебя завтра. Сейчас я тороплюсь.
– Да как хотите! – крикнул старик. – Все одно я инвалид, какая с меня людям польза! Малюйте себе на здоровье! А у меня есть забота – выхаживать того пацана!
Старик разжал ладонь и показал воробья.
По пути к пристани Гарт заметил, что женщина совсем не торопилась. Она шла медленно, часто останавливалась и смотрела на Севастополь, вздымавшийся над бухтами.
– Я знаю, кто вы такой, – сказала женщина, когда они спускались к бухте. – Зоя Юнге рассказывала мне о вас. Но еще до этого я читала – не помню где, в каком-то журнале – ваши рассказы. Вы – Гарт, правда?
– Правда, – согласился Гарт.
Женщина назвала себя. Ее звали Сметаниной.
Говорили о приближавшемся шторме. Сметанина взяла Гарта за рукав и показала на море. От молочной воды до зенита небесный свод был окрашен в сизый цвет. На нем гудел гидроплан, похожий на оловянную игрушку. Закатное солнце осветило рыжие овраги и желтые дома.
Вся Северная сторона предстала перед Гартом с резкой до боли в глазах стереоскопичностью. Угрюмое освещение отчетливо показало неизмеримость воздуха, лежавшего между домами и далеким планом предштормового неба.
Над берегами и морем властвовала тишина. Только гидроплан нарушал своим рокотом всеобщее оцепенение перед бурей.
– Вот так всегда перед норд-остами, – сказала Сметанина. – Нет никакой возможности передать это оцепенение красками. Очень, очень трудно.
Она вздохнула, подняла с земли осколок синей простой тарелки и спрятала его в карман пушистого жакета.
– Очень трудно, – повторила она после долгого молчания. – Я всегда работаю на открытом воздухе и устаю, как каменотес. С этим стариком, с Дымченко, я бьюсь уже третий день. Очень добрый старик, очаковец.
– Очаковский рыбак? – спросил Гарт.
– Нет. Он участвовал в восстании на крейсере «Очаков». Помните Шмидта?
– Ах да, да, конечно, – спохватился Гарт.
Сметанина внимательно посмотрела на него.
– Вот Шмидт! – сказала она. – Почему вы все так мало пишете о человеческом мужестве? Шмидт – фантазер, неудачник, но он человек громадного личного мужества. Дед Дымченко хорошо его знал. Он может рассказать вам о Шмидте много интересных вещей.
– К сожалению, я не умею разговаривать с людьми, – ответил смущенно Гарт.
– А вы пробовали?
Гарт промолчал. Он подумал, что за последние сутки и ему навязали три темы для размышлений – о предсказателях погоды, боре и лейтенанте Шмидте.
«Ну что ж, – сказал про себя Гарт и вздохнул. – Посмотрим».
В шлюпке Гарт молчал. Перевозчик греб стоя. Он лениво окунал весла в тихую воду.
Вечер медленно переходил в ночь. Она подымалась с востока сизым туманом.
Огни над водой горели по-разному. На востоке они сверкали напряженно и остро. На западе они переливались в оранжевой воде серыми столбами, почти не давали света и казались зажженными только для украшения этих замедленных сумерек.
Прощаясь с Гартом на пристани, Сметанина пригласила его к себе. Ей было жаль Гарта. Безошибочным женским чутьем она поняла одиночество этого человека.
Юнге не было дома. Гарт долго ходил по комнате. За открытым окном окуналась в море Большая Медведица.
Прожитый день был громаден, утомителен. Гарт долго сидел за столом, но написал всего две-три строчки. Он начал рассказ о человеческом мужестве. Тема эта была для него еще очень туманна.
В полночь над городом прокатился тяжелый гул. Раскатистые удары, похожие на пушечный гром, с размаху били по железным крышам. Свистели ветки акаций. Начинался норд-ост.
Мертвый город
Последний раз я был в Севастополе зимой 1921 года.
Мы пришли из Одессы на единственном уцелевшем после белых пароходе «Димитрий». Пять дней «Димитрий» штормовал между Одессой и Тарханкутом. Дул ледяной норд-ост.
Два дня мы отстаивались в бухте Караджи, около бесплодных, покрытых сухим снегом, берегов Северного Крыма.
«Димитрий» был расшатанный, больной пароход. Котлы его выпускали на воздух половину пара. Пар шипел изо всех щелей. С стороны «Димитрий» был похож на плавучую китайскую прачечную.
Через несколько часов после выхода из Одессы мы попали в полосу полного шторма. Он доходил до одиннадцати баллов.
Океанские волны обрушивались на ветхие палубы, смывали груз и шлюпки, ломали планширы. Море – седое, зимнее, невыразимо угрюмое – ревело и неслось за тонкими бортами, как Ниагара.
Ветер сбивал с ног, отрывал пуговицы на пальто. В каютах стояла вода. Она сливалась сюда с палубы. В ней плавали окурки и чемоданы. Женщины плакали, мужчины помалкивали и дрожали.
На второй день сдала машина: «Димитрий» потерял ход. Нас начало сносить к берегам Румынии, где немцы во время войны поставили «букеты» мин.
Так предполагал капитан, но сказать точно он ничего не мог. Не было возможности определить местонахождение парохода. Море походило на кипящий котел, покрытый холодным паром. Этот пар – моряки зовут его «испарениями» – был хуже тумана. Не было ни звезд, ни солнца, нельзя было взять пробу грунта.
На третий день в носу парохода открылась течь. Начался мороз. Пароход обрастал льдом. Помпы едва выкачивали воду.
Матросы и пассажиры рубили лед топорами, кололи его ломами, срывая ногти, отмораживая руки.
«Димитрий» дал SOS. Но на призыв о помощи никто не ответил.
Среди пассажиров был оборванный, небритый матрос. Он единственный вел себя как на суше: спал, пел, ссорился
