У подножия Копетдага - Ата Каушутов
— Ты, когда почтальоном работал, письма на мое имя задерживал у себя? Ведь задерживал? А?
— Что ты, Бахар! Да подавиться мне чуреком, если я взял хоть одно чужое письмо. Как ты могла такое подумать! — искренне. возмутился Вюши, выдержав испытующий взгляд девушки. — Всю корреспонденцию я разносил по домам, и только иногда, когда поздно приезжал с почты, до утра оставлял в правлении… Что ты, Бахар?
— Лучше признайся, — уже добродушно пригрозила девушка, почувствовав, что Вюши ее не обманывает. — А то тебе не сдобровать. — И, обращая весь разговор в шутку, Бахар указала на стоявшую в углу кочергу. — Попадет тебе!
Вюши уже снова улыбался. Он сделал вид, что очень напуган и, оглянувшись на закрытую дверь, вдруг выскочил из комнаты через окно.
— Мне надо идти! — крикнул он с улицы. — Будь здорова, Бахар, и не думай обо мне плохо. Ты сегодня ведешь себя, как прекрасная царевна, а не как дочь председателя колхоза. Вот разыщу сейчас твоего отца и все ему скажу.
Он помахал ей рукой и в самом деле отправился искать председателя, потому что затея с ружьем не давала ему покоя.
ЕЛЛИ ЗАМАНОВ
Представьте себе старый дом из необожженного кирпича, аккуратно обмазанный глиной и побеленный известью, дом, ничем не выделяющийся среди других колхозных домов. Внутри на стенах висят расшитые мешки с длинными кистями — чувалы, на полу расстелены ковры. У одной стены стоит радующий глаз своим изящным узором марыйский сундук. На нем высокой стопкой сложены одеяла и пуховые подушки. В комнате чисто и опрятно. Все как и в других домах, лишь по некоторым вещам можно заключить, что хозяин привык к городской жизни и ценит удобства.
В тот вечер, о котором идет речь, в этом доме, добровольно лишив себя приятной ночной прохлады, наступившей, наконец, после знойного дня, сидели на ковре, подложив под бок пуховые подушки, два человека. Пламя большой медной лампы освещало их лица. Одному из них было под пятьдесят. Его когда-то пухлые щеки уже избороздили морщины, а длинные усы, видно давно, опустились вниз. Выражение лица у него было такое, будто он смакует изрядную порцию жевательного табака. Весь его облик говорил о том, что это человек добродушный, доверчивый и несколько неуклюжий.
Впрочем, внешность часто бывает обманчива — человек как будто бы внушает к себе доверие, а потом, когда узнаешь его поближе, мнение о нем меняется в худшую сторону. А бывает и наоборот, Однако не будем забегать вперед, скажем только судя по разговору и по тому, как он сейчас, вел себя, человек этот был здесь не хозяином, а гостем.
Хозяин же, сидевший напротив, едва достиг сорока, но благодаря гладкой коже и свежести лица выглядел гораздо моложе своих лет. Такие обычно и в общении с людьми стараются показать себя молодыми, — спорят, пререкаются, ведут подсчет годам собеседника, предоставляя ему право первенства в разговоре. Стоило немного понаблюдать за ним, чтобы в глаза бросилось стремление его похвастаться своей образованностью.
Звали его Елли, что значит — ветреный, и это имя никак не подходило ни к его высокому росту, ни к его степенной наружности.
Между обоими собеседниками стояли два больших чайника и блюдо с пловом. Когда хозяин взял один из чайников и наполнил пиалы, то можно было подумать, что он разливает густой темный чай. Но запах свидетельствовал о другом.
— Послушай, Покген, — говорил Елли. — Уж я-то людей знаю. Стоит мне взглянуть человеку в глаза, и я мгновенно определю, что он собой представляет. Понял?
— Да, иного человека сразу видно, — уклончиво произнес гость, отведав плов. А ты почему вино в чайнике держишь, будто таишься?
Елли ничего не ответил и продолжал свое:
— Ты к себе близко людей не допускай. Приблизишь их, тогда ничего хорошего не жди. Они тебя ни во что ставить будут, на голову тебе сядут. Вот сегодня этот Овез. Считает, раз он фронтовик и секретарь комсомольской организации, так может вступать с тобой в пререкания, возражать башлыку — председателю колхоза! Кто бы он там ни был, а башлык — это башлык!
— Ну, это ты зря, — возразил Покген. — Я ведь неправ был. А Овез не сказал ничего плохого, он только указал мне на мою ошибку.
Дело в том, что накануне, в обеденный перерыв, колхозники по какому-то поводу заговорили о последнем собрании, когда Покген, вместо того чтобы самому выступить с отчетным докладом, поручил это колхозному бухгалтеру.
Он поступил так не потому, что хотел уклониться от ответственности — дела в артели шли совсем неплохо, — а потому, что не очень-то полагался на свою грамотность. Колхозники уважали его, полностью ему доверяли, и он не хотел ставить свой авторитет в зависимость от того, удастся или не удастся ему на людях бегло прочесть ту или иную бумагу, составленную из длинных фраз и множества цифр.
И вот, вчера, кто-то вспомнил об этом случае, а Овез, раз уж пришлось к слову, позволил себе сделать критическое замечание. Покген сгоряча возразил ему, а потом постарался обратить весь спор в шутку — он всячески избегал разговоров о степени своих познаний.
Елли, очевидно, знал эту слабость председателя, но не подавал виду, а еще настойчивее убеждал его в справедливости своих доводов.
— Так нельзя, Покген, — участливо говорил он. — Всякий мальчишка будет драть глотку, попрекая тебя! Куда это годится? Кто же после этого станет относиться к тебе с уважением? Нужно, чтобы люди чувствовали, что ты башлык! А то, смотри, к тебе в кабинет может беспрепятственно войти каждый желающий. Нельзя так, уж поверь мне, я эти дела знаю…
— Что я, американский президент, что ли, — улыбаясь, возразил Покген. — По-моему, лишнее это. Вот и о тебе люди стали поговаривать, что очень ты важничаешь.
Елли вдруг умолк, будто о чем-то вспомнил. Он думал о. том, что, пожалуй, настал удобный момент, чтобы повернуть разговор на нужную ему тему.
Елли Заманов был уроженцем этого поселка. Лёт десять назад он внезапно уехал из колхоза и долгое время прожил в Ашхабаде, где работал в какой-то артели. Ходили слухи, что в городе он женился, но никто его жены не видел, а сам он об этом никогда не упоминал.
В прошлом году Елли внезапно вернулся и поселился у своей одинокой матери, продолжавшей работать в колхозе. Но это был уже не прежний Елли. Вся его фигура выражала достоинство и значительность; он поражал односельчан богатством костюмов, степенностью речей, разнообразием
