В двух шагах от войны - Фролов Вадим Григорьевич
Поэтому, как к должному, отнесся он к тому, что ему после госпиталя в августе 1941 года приказали принять РТ-9, старушку «Зубатку». Это было его родное дело, а «Зубатка» почти такая же, как и «Смена», только разве чуток постарее, поизношеннее.
И стал он плавать на «Зубатке». Перевозил рыбу, выловленную малыми судами, возил разные грузы по Беломорью и даже ходил на Мурман, делая не очень заметную, но нужную работу. И так продолжалось до мая 1942-го, когда Замятина вдруг вызвали в Управление.
— Вам, товарищ Замятин, — сказал начальник, — боевое задание от областного комитета партии и обкома комсомола. «Зубатка» под вашим командованием пойдет в особый рейс.
Начальник помолчал. Замятин тоже молчал, ждал, что дальше.
— Возьмете на борт сто двадцать, а может, сто пятьдесят подростков… хм-м… ребят. Школьников и других…
«Куда ж их, господи, уж неужели и отсюда эвакуируют…»
— Нет, нет, Павел Петрович, — быстро сказал начальник, вроде бы поняв по лицу капитана, о чем тот подумал, — я вас ознакомлю с одним документом, и все станет ясно. Вы же знаете, что город голодает, что раненым в госпиталях нужна калорийная, повторяю, калорийная пища, что у нас в Архангельске тысячи эвакуированных детей и женщин, и их тоже надо кормить. Вы это знаете?
Замятин наклонил голову.
— Тогда слушайте, — сказал начальник и прочитал решение бюро Архангельского обкома комсомола. В нем говорилось об организации экспедиции школьников и студентов техникумов на острова Новой Земли для заготовки яиц кайры и тушек этой птицы, чтобы хоть как-то улучшить снабжение продуктами голодающего города.
— Вот так, Павел Петрович, — кончив читать, сказал начальник, испытующе посмотрев на Замятина.
«Что это он на меня так смотрит, — подумал капитан, — думает, не возьмусь?» Он нахмурился и сказал суховато:
— Команду бы покрепче, что ли…
— Значит, соглашаетесь? — Начальник, как показалось Замятину, облегченно вздохнул.
Замятин пожал плечами — раз надо — значит, надо.
— Вооружение? — спросил он.
— Уточним. Но на многое не надейтесь.
— Ясно. Пойдем сами или какая охрана будет?
— Постараемся подсоединить вас к конвою[6], но… — начальник осторожно посмотрел на Замятина. — Конвой-то из горла Белого моря пойдет на запад. А время не терпит, Павел Петрович…
— Понимаю, — сказал капитан.
— Официальный приказ получите днями, но ребята к вам прибывать начнут уже с той недели. Стоянка ваша и временное жилье для ребят — на фактории[7]. Готовьте «Зубатку» и вовлекайте мальчишек в работу — не так маяться будут.
— Как я только с этой братвой управлюсь?
— У них свое начальство будет. Ваше дело только доставить их в Малые Кармакулы. Кстати, начальником экспедиции назначен капитан Громов. Знаете такого?
— Афанасий Григорьевич? Не знаком, но слыхивал много. Это ладно!
— С богом! — сказал начальник и засмеялся. — Я хотел сказать: семь футов под килем.
— Так я и понял, — сказал Замятин.
Он шел домой. Под его шагами скрипели доски тротуаров, шел он уверенно, слегка по-моряцки покачиваясь, прищурив свои прозрачные голубовато-серые глаза, и весь уже был там, на своей «Зубатке». Провести судно и в шхерах, и мимо кошек-мелей, и мимо камней, и в шторм, и в погоду — это он мог. В мирное время и в туман и в ледовых разводьях он мог бы дойти до Новой Земли чуть ли не с закрытыми глазами. Нюхом своим поморским, богатым своим опытом он привел бы судно туда, куда надо. Но это в мирное время, когда он знал, что рядом с ним настоящие моряки и грузом в трюмах будет рыба. А тут… а тут на борту сто пятьдесят мальчишек — где они там поместятся, право? Да и на море творится такое, что поневоле задумаешься: как без потерь доставить на место этот свой ценнейший «груз»? Легко сказать! Английские и американские транспорты с конвоями с трудом пробираются к нам на север. Мурманск как приемный порт отпал. Конвои идут на Архангельск. Идут под угрозой постоянной опасности. Немецкие подлодки адмирала Деница рыщут в Баренцовом море, прочесывая каждый квадрат. Гулом фашистских самолетов наполнено северное небо. А в норвежских шхерах где-то у Тронхейма притаились главные силы Северного немецкого флота, вся свора линкоры «Тирпиц» и «Адмирал Шеер», торпедоносцы…
Страха не было, была тревога и ответственность — ведь в самом деле, не рыбу повезешь, а людей, да каких там людей — детишек, ребятню, не на очень-то много и старше, чем двое самых дорогих, своих… И Замятин чуть-чуть сердился на начальство, которое поручило ему такую непростую работенку. Правда, и на себя сердился — за то, что он на начальство сердится.
Неожиданно споткнувшись об отодравшуюся от тротуарного настила доску, Павел Петрович чертыхнулся про себя и почему-то успокоился. «Война, подумал он, — война. Ну, да ладно, где лодья не рыщет, а у якоря будет».
Замятина и Громова познакомили в кинотеатре «Эдиссон». Они стояли друг против друга: Громов — худощавый, жилистый, с сивыми прокуренными усами на морщинистом узком лице, и Замятин — похожий на циркового борца, с налитыми плечами и крупной, чуть начинающей лысеть головой, загорелый и обветренный. Незаметно приглядывались друг к другу.
«Кряж, — думал Замятин, с уважением поглядывая на Громова, настоящий кряж просмоленный и в море купанный».
«Ну, прямо, скала, — решил про Замятина Громов, — с таким, пожалуй, не пропадешь».
А вокруг них шумела, галдела, толкалась разношерстная толпа мальчишек — тех, кто хотел поехать на Новую Землю. Добровольцы. Они пришли сюда по зову городского комитета комсомола.
— Ну, как, Павел Петрович? — немного растерянно спросил Громов и обвел рукой бурливую ораву.
— Поглядим, — осторожно ответил Замятин.
Потом они сидели рядом за покрытым красной скатертью столом на маленькой сцене, а с трибуны говорил с ребятами представитель горкома комсомола, совсем еще молодой, чубастый парень в полувоенной гимнастерке. Говорил он громко, напористо, задорно:
— Ну-ка, скажите мне: разве нас, архангелогородцев, удивишь таким словом, как «экспедиция»?
— Не-ет! Не удивишь! — отзывался зал.
— Верно! — продолжал оратор. — Отсюда, с этих Двинских и Беломорских берегов, издавна уходили на своих лодьях и карбасах наши отцы, деды и прадеды. У самой Новой Земли, у Груманта[8], в ледовом Карском море белели косые паруса поморских кочей[9]…
— Красиво говорит, — наклонясь к Замятину, не то ворчливо, не то довольно сказал Громов.
— Правильно говорит, — слегка улыбнувшись, ответил Замятин, — пусть помнят.
— А я что? — пробурчал Громов.
А представитель комсомола продолжал все так же горячо рассказывать о гордости и славе Архангельска. Перечислял названия кораблей, имена первооткрывателей и мореплавателей, а ребята из зала подсказывали ему все новые и новые имена.
— Литке! — кричали из зала.
— Русанов!
— Седов! «Святой Фока»!
— А папанинцы! Тоже отсюда вышли. Из Холмогор.
И оратор радовался вместе с залом и с гордостью посматривал в президиум. Оттуда одобрительно кивали.
— Смотри-ко, знают ведь, салаги, — удивленно шепнул Громов Замятину.
Павел Петрович только кивнул, а Громов задумался. «Эх, какай я, к чертям морским, воспитатель? — думал старый капитан. — И не знаю же совсем салаг этих, как-то управлюсь?» Когда на набережной его догнала секретарь начальника и, ухватив за рукав, поволокла обратно в кабинет, он ждал всего чего угодно, только не того, что ему предложат пойти руководителем какой-то детской «яично-птичьей» экспедиции. Он и растерялся и рассердился поначалу, но потом поутих. Дело-то немалое, важное, а к тому же и морем запахло. Хмурясь уже больше для виду, он согласился. А теперь вот, когда глядел на эту, то галдящую, то напряженно-молчаливую, толпу ребятни, сидевшую в зале кинотеатра, сомнения стали снова одолевать его. Он посмотрел на Замятина. Тот сидел невозмутимый, спокойный. «И точно, скала», — подумал Афанасий Григорьевич, и ему стало чуть полегче. Он вдруг фыркнул в свои желто-сивые усы и тихо сказал Замятину:
