Анатолий Никульков - Трудное знакомство
Дмитрий Всеволодович шевельнулся на диване, разворачивая газету, и Елена Сергеевна поймала его осторожный взгляд. У нее дрогнуло сердце… Ну, за что она его? Ведь ему больно… Наверное, и для Дмитрия дома стало тягостно и неуютно с тех пор, как она пошла работать и вечно нервничает и не находит себе места…
Елена Сергеевна присела на краешек дивана и вытянула из податливых рук мужа газету.
— Дима, извини. У меня просто плохое настроение.
— Но почему оно должно отражаться на мне? — все еще обиженно спросил Дмитрий Всеволодович.
— Ну, а на ком же еще? — с виноватой улыбкой прошептала Елена Сергеевна.
— Мне послезавтра уезжать в командировку, а ты заставляешь меня нервничать. Зачем, скажи на милость?
О своей поездке в общежитие Елена Сергеевна так и не сказала мужу, а поутру на вопрос Кропилова ответила:
— Факты подтвердились. Обдумываю материал.
Сама же мучительно обдумывала другое: как поступить?
Елена Сергеевна проводила Дмитрия Всеволодовича в командировку. Внизу, у машины, она поцеловала его в мягкие губы и уже через стекло захлопнувшейся дверцы крикнула:
— Береги себя.
— А ты не ходи поздно, — сказал Дмитрий Всеволодович и посмотрел беспокойно и испытующе.
Елена Сергеевна поняла мужа и с грустным сожалением проводила взглядом синюю «Победу».
После работы Елена Сергеевна пошла за детьми в садик. Не хотела она доверять это Лизе.
Снова втроем они шли по бульвару. Было прохладно. На деревьях редкими крапинками виднелись первые желтые листья. Цветы на газонах приникли, трава поредела, обвисла.
Не замечала до сих пор Елена Сергеевна, что лето минуло. Скоро муж получит отпуск. Но как же она теперь с ним поедет? Ей ведь отпуска не дадут. Она проработала всего… Сколько же? Июль, август… Три месяца. Порядочно! А кажется — так мало, будто только неделю назад встретилась с Кропиловым и знакомство их лишь начинается…
Елена Сергеевна взглянула на детей. Витя, убежав вперед, переступил одной ногой за оградку газона и отрывал от куста прутик. Галинка спешила к нему, семеня ногами и смешно занося их внутрь.
Она хотела крикнуть сыну, чтобы он не ломал деревьев, но раздумала… Что, в самом деле! Он и так растет тихоней — в отца. Пусть лучше был бы смелым озорным, упрямым…
Поздним вечером, когда в доме все утихло, Елена Сергеевна с книгой в руках присела на диване в столовой. Заложив пальцем страницу, она опустила книгу на колени.
Тишина… Не слышно шуршащих шагов мужа. Сейчас он сидит в купе, подперев голову рукой, смотрит в ночную тьму и думает о доме, о детях, о ней… Грустно ему и тревожно… Что же поделаешь, ей самой тревожно и грустно… Вдруг сейчас зазвучали бы в комнате другие шаги — не медленные и шуршащие, а размашистые, твердые. И в эту комнату вошел бы Валентин Петрович, наполнил бы ее движением, звуками сочного, громкой голоса, а сердце — щемящим счастьем. Вот он садится рядом на диване, она близко видит его упрямые светлые глаза, ощущает его теплые, сильные руки…
Елена Сергеевна вскочила с дивана и швырнула книгу, словно освобождаясь от этих рук… Никогда в жизни она не испытывала такого и к мужу никогда не рвалась так.
Она заходила по комнате, между столом и диваном, где обычно ходил Дмитрий Всеволодович.
Вспомнилась далекая маленькая станция, к югу от Транссибирской магистрали. В этот глухой тыл тоже ворвалась война. Эвакуированные. Теснота и бедность. Ругань взрослых и писк детишек. Казалось, весь мир навеки захлестнут этим. Газеты писали о битвах и подвигах, но все это было далеко и смутно, волновало, но не касалось лично, как не касаются твоей непосредственной жизни сюжеты даже самых любимых книжек. Только еще страшнее становилось жить в мире, где геройская смерть была обычной нормой поведения, а собственная жизнь казалась былинкой, обреченной на гибель.
Елена устроилась билетным кассиром, и скоро дежурный по станции начал ухаживать за ней. Однажды новые друзья шумно предложили: «Давайте поженим Дмитрия и Лену». И поженили. Лена словно сжалась в уютный комочек под надежной защитой. Редко кто был с мужьями в ту пору, и девушка с самой юности, в самый тягостный год почувствовала прочность своей жизни. И спокойно потекли ее дни рядом с симпатичным тридцатипятилетним человеком…
А сейчас она все готова отдать за право пройти с Валентином вдвоем по темным улицам спящего города, ощутить его рядом с собой, здесь, на этом диване…
Елена Сергеевна закрыла лицо руками. Она испугалась, она не узнавала себя, словно вырвалось что-то в ее душе из повиновения, задавило, заполнило, затуманило все… Как это пошло! Как дико здесь, в своем доме, где она живет с мужем, мечтать о другом мужчине!..
Елене Сергеевне хотелось бежать от самой себя, найти где-то спасение от этого наваждения. Она почти бегом бросилась в детскую.
Галинка спала на животике, уткнувшись носом в подушку, из-под одеяла виднелась только копешка густых, взъерошенных волос. С сына сползло одеяло, ему, видно, было прохладно, он скорчился, поджав к груди худые коленки…
Она поправила одеяло, и ей так стало жалко детей, что слезы выступили на глазах. Она мечется, сходит с ума, но при чем здесь дети? При чем здесь их счастье, которое она хочет разрушить?.. Нет, не от себя надо бежать, а от него, Валентина. Но бежать от него, это все равно — бежать от себя, от новой себя, которая появилась за последние месяцы…
Она отошла от кроваток, села на низенькую скамеечку и опустила голову на колени.
…Все счастье ее семьи зависит от нее… А свое она прозевала, не дождалась. Слишком рано погналась за прочностью жизни, не зная, что не это называется счастьем, кинулась в покой замужества, не ведая, что есть на свете любовь. Неужели есть такой закон жизни: только беспокойная, смелая юность принесет уверенное удовлетворение зрелых лет? Неужели всегда за слишком спокойную юность приходится расплачиваться беспомощными и запоздалыми сожалениями?
Она уйдет из редакции и будет спокойно страдать… спокойно страдать, пока все не перегорит, пока не сотрутся следы этого… трудного знакомства. Пусть лучше «стыдно и скучно», чем эти бесцельные муки уже отяжелевшей души. Ох, зачем именно теперь уехал муж!..
А утром она летела в редакцию, зная, что сейчас увидит Валентина. На улице моросил дождик, первый такой за все лето. Он не растекался ручьями, от его нудного сеяния на тротуарах появилась скользкая слякоть.
Изученные за лето дома по пути в редакцию как-то изменились сегодня — посуровели, осели, расплылись. Уныло протрепетали листья сквера, мимо которого она прошла, опустив голову…
Елена Сергеевна вошла в кабинет редактора, вся готовая к чему-то. Кропилов стоял у окна. Его мокрая фуражка валялась на диване. Услышав шаги, он обернулся и покачал головой:
— Ну и погодушка! Кончилась наша благодать.
— Чья? — чуть не рванулась к нему Елена Сергеевна.
— Наша, железнодорожников, — пояснил он, проходя к столу. — Скоро морозы, заносы и прочее… — Он заметил выжидающую позу Елены Сергеевны и шутливо осведомился — И вас осень немножко ошарашила? — И снова переменил тон. — Как дела со статьей? Время не ждет. К зиме общежитие надо выручать…
Елена Сергеевна смотрела на него отсутствующим взглядом и думала: «Что общежитие! Знал бы ты! Все написала бы, выбралась бы из себя… Если б — одно твое слово».
И даже Дарья, с лицом, озаренным надеждой, не мелькнула в этот миг перед ней. И показалось ей, что вся жизнь ее — и прошлая, и будущая — сошлась сейчас здесь, на какой-то точке в этом кабинете.
— Мне надо увольняться, Валентин Петрович, — тихо сказала она, ожидая и боясь ответа.
Кропилов откинулся в кресле и сердито взмахнул руками, будто готовясь всплеснуть ими, но задержал их на краю стола и воскликнул:
— Ну, знаете ли!.. Скажите, Елена Сергеевна, в чем, наконец, дело. Откровенно скажите.
«Откровенно? — она смотрела в его серые, настороженные глаза. — Сказать тебе откровенно? Нужна ли тебе откровенность?»
Отчаявшись и еще надеясь на что-то, она сказала неестественно громко:
— Встретились бы мы с вами десять лет назад!
Чувствуя, как пылает лицо, а в душе холодеет, смотрела: понял ли? И видела только одно — светлые глаза Кропилова стали тяжелыми, печальными…
— Так, — сказал он, медленно краснея. — Бросьте говорить об уходе… Прошу поторопиться со статьей…
Но Елена Сергеевна не шевельнулась, продолжая сидеть на диване, бессильная, безвольная, равнодушная теперь ко всему на свете… Она поняла все, что боялась понять.
Муж приехал к концу дня и позвонил из дому.
— Все благополучно? Ну и хорошо, — произнесла Елена Сергеевна. — Я скоро буду. Сходи, пожалуйста, за детьми.
Она шла домой прежней дорогой, тем самым путем, по которому все лето ходила в редакцию и единственный раз в жизни прошла с Валентином Петровичем. Она шла в скользкой, слякотной полутьме вечера, слыша однообразное шуршание и всхлипывание дождя, и почти физически ощущала, как за ней стирается, размывается путь, исчезают следы, тонут в грязи и лужах. И не будет больше на этом пути встреч и разговоров, и сладкой горечи, и неуверенной радости… Ничего не будет. Домой, домой! К ждущему мужу, к теплым ручонкам детей. В целительный покой семьи, где только ты и составляешь все счастье. Да где еще влюбленные глаза Левы будут скрашивать скуку…
