Альберт Беляев - Капитан Усачев
Шел последний, восьмой час нашей вахты. Я поднял из трюма бадью с углем и, чтобы облегчить ребятам завалку стрелы на борт траулера, поднял бадью невысоко, ровно настолько, чтобы днище ее только-только прошло над фальшбортом. Я не учел одного — ведь корабли лежали в дрейфе и их изрядно покачивало на волне. Но повторяю, мы уже так устали и настолько свыклись с этой качкой, что просто не принимали ее в расчет.
Стрела со скрипом поворачивалась к траулеру и, когда бадья вышла над бортом, траулер качнуло, бадья зацепилась днищем за планшир траулера и «села» на него.
Надо было сработать лебедкой, приподнять бадью чуть повыше… Но меня опередил матрос с траулера. Он вдруг прыгнул на борт и уперся плечом в бадью, пытаясь столкнуть ее с планшира…
Видимо, траулер качнуло вновь, потому что бадья вдруг пошла вверх, повисла на шкентеле стрелы и толкнула матроса в грудь. Тот всплеснул руками и провалился между бортами кораблей. Бадья же по-прежнему спокойно покачивалась в воздухе.
Все загалдели и бросились к борту. Я тоже. Внизу, в просвете между бортами наших пароходов, барахтался в воде матрос. Он судорожно пытался ухватиться за стальные листы обшивки корпуса, но руки скользили… С траулера суетливо спускали веревку, да только в тот момент матрос вряд ли ее видел. Руки его скользнули по стальным листам, и он скрылся под водой. Не знаю, что меня подтолкнуло, но, только я тут же прыгнул с борта за ним вслед, догнал его под водой и вытащил на поверхность. Матрос не двигался, видимо успел наглотаться воды. А я, когда вынырнул и глянул вверх… у меня кровь застыла в жилах от ужаса — я увидел, что борта пароходов медленно сближаются! Их отделяло друг от друга не более полутора метров. Когда они сойдутся, мы с матросом неминуемо будем расплющены в лепешку. Тонкие мягкие кранцы, висящие вдоль борта траулера, не спасут… Я даже закричать не смог — у меня голос перехватило от испуга.
И вдруг бадья стремительно полетела вниз между бортами пароходов. У самой воды ее сжало бортами. Бадья выдержала — ведь она была полна мелкого угля.
Потом вытащили и нас. Матроса откачали, напоили спиртом и отправили отогреваться на котлы.
«Кто догадался бадью смайнать?» — спросил я.
Вперед вытолкнули плотника Зубарева.
«Он сообразил».
Я шагнул ему навстречу и крепко обнял.
«Спасибо, друг. Я уж думал, конец».
Ледяная ванна не прошла для меня бесследно — я заболел крупозным воспалением легких. А на угольщике, конечно, врача не было, да и лекарств нужных не оказалось. Кальцекс с аспирином да йод с бинтами — вот и все, что обнаружилось в аптечке у старпома.
Как и когда мы добрались до порта — этого я не помню. Очнулся я уже в больнице. Открыл глаза и вижу — у моей койки сидит Наташа. Я был так слаб, что и говорить не мог. Но Наташа сразу заметила, что я пришел в чувство. Она наклонилась ко мне и вдруг заплакала… А я лежал совершенно беспомощный и словно откуда-то издалека смотрел на ее слезы. У меня совсем не было сил. Я был труден, очень труден. Врачи, как я узнал позднее, считали меня безнадежным… А я вот живу. Наташа не отходила от меня ни на минуту ни днем ни ночью. Она и спала тут же, у моей койки, на стуле… И выходила меня, подняла опять на ноги… Только, знаете, с тех пор не выношу тесных помещений. Не могу, например, спать на нижней полке в купе поезда. Как взгляну вверх, на полку над головой, так с этого момента теряю покой. Мне все кажется, что полки сближаются. И — поверите? — даже задыхаться начинаю. Смешно, правда?
Усачев посмотрел на меня. Но я покачал головой. Это можно понять.
Усачев вздохнул облегченно и продолжал:
— После выздоровления меня послали работать вторым помощником капитана на пассажирский пароход, ходивший по становищам мурманского побережья. Конечно, жалко было расставаться с ребятами на угольщике, но жизнь есть жизнь. А весной пятьдесят четвертого года меня избрали депутатом районного Совета. Ребята с угольщика, где я четыре года кочегаром плавал, выдвинули мою кандидатуру и вот избрали. Для меня это было огромным событием.
Я понял, что жизнь в стране у нас меняется, и меняется в лучшую сторону. И я решил написать о судьбе своего отца в ЦК партии. Просил разобраться в его деле и реабилитировать отца. Письмо я послал летом пятьдесят четвертого года и стал ждать.
Работой своей на пассажирском пароходе я был вполне доволен и занимался штурманским делом с увлечением. Много было и депутатских хлопот. Да еще учеба. Скучать не приходилось. — Усачев застенчиво улыбнулся. — Вообще, насколько я помню, у меня всегда не хватало времени, мне всегда было мало двадцати четырех часов в сутки. И я вам скажу, очень хорошо, когда у человека занята полезным трудом каждая минута его жизни. Не закиснешь и не свихнешься — некогда.
— Павел Алексеевич, — решился я перебить рассказ капитана, — а в училище, из которого вас исключили, вам не приходилось больше бывать?
— О, там целая история произошла. Но узнал я об этом совершенно случайно весной пятьдесят пятого года. Я плавал тогда уже старшим помощником капитана на грузовом каботажном пароходе «Ловать». Как-то в одну из стоянок в А-ском порту зашел поужинать в ресторан. Народу в зале было мало. Я выбрал столик в уголке, сел, заказал ужин и сидел, просматривая свежий «Огонек». Вдруг к столику подошел грузный, с расплывшимися чертами лица человек. На нем был довольно приличный, хотя и помятый, коричневый в широкую белую полоску костюм и галстук всех цветов радуги, завязанный «башмаком». Он стоял у столика и в упор рассматривал меня. Я взглянул на него раз, другой, нет, я не знаком с ним. А он ухмыльнулся.
«Разрешите присесть?»
Я пожал плечами.
«Пожалуйста, место свободно».
Он сел, закурил.
«Не узнаете, стало быть, меня? Или не желаете узнавать?»
Я вгляделся в его физиономию и только тут узнал эти бегающие глазки и отвисшую нижнюю губу. Да ведь это Рябошапко! Я даже привстал от изумления.
«Ну, узнал теперь? — нахально оскалился Рябошапко. — То-то. Он самый и есть. Только, может, тебе неприятно, так ты скажи, я могу уйти. Я негордый стал».
Откровенно говоря, я никак не ожидал, что жизнь сведет меня еще раз с этим человеком. И сейчас, глядя на его опухшее лицо и бегающие глазки, я не испытывал к нему ненависти или злобы. Нет, мне просто было любопытно, зачем это он подсел ко мне? Что он может мне сказать? И о чем он вообще может говорить со мной?
«Значит, разрешаешь остаться?»
Я кивнул.
«Ну и на том спасибо. Может, и графинчик водочки разопьем?»
Я промолчал. Рябошапко заказал водки, налил в рюмки и потянулся чокнуться. Я сделал вид, будто не заметил этого жеста. Он кивнул и выплеснул водку из рюмки в свой широкий рот.
«Не желаешь, значит, пить со мной? Правильно, теперь никто со мной не желает иметь дело. Нет теперь того Рябошапки, низвергли, затоптали. И каждый может лягнуть его». — Рябошапко махнул рукой и горько вздохнул. Потом налил еще рюмку, выпил и вдруг выпрямился.
«А ведь было время, было такое время, когда трепетали перед Рябошапкой, когда боялись его, когда без моего совета в районе ни одного дела не начинали!» — Он отчеканивал эти фразы, и глаза его, устремленные вдаль, отливали холодным блеском. Он увидел себя опять в том далеком прошлом и даже теперь упивался своим былым величием и властью.
«Ты на меня, конечно, обижен, — повернулся он ко мне. — Понимаю. По-человечески это понять можно. Но только напрасно. Я против тебя персонально тогда ничего не имел. Ты мне даже нравился. Но принцип важнее личных отношений. На твоем примере мы тогда весь район научили бдительности, понял? Твоя жертва нужна была для урока тысячам. Нам ведь не ты важен был, важен был пример, наглядный случай. Время такое, брат, было. Ради интересов народа все это делалось, вот что надо понять».
Я усмехнулся.
«Время здесь ни при чем, и вы напрасно пытаетесь спрятаться за время. Оно было таким же и для начальника училища. Однако он по-другому смотрел на вещи, не так ли?»
«Во-во! — хохотнул Рябошапко. — За это ему и дали строгача по партийной линии. И правильно — не теряй политической бдительности. Пусть еще скажет спасибо своим дружкам в райкоме. Либералы, понимаешь, нашлись и там, пожалели, оставили все-таки в партии и на работе».
«А вы что же, хотели бы его совсем уничтожить? Он вам, видимо, сильно мешал?»
«А, да не в нем дело, — досадливо отмахнулся Рябошапко. — Надо смотреть в корень. Что значит руководить? Это во как — всех в кулаке! Чтоб трепетали! Чтоб страх чувствовали! Чтоб свой шесток каждый не забывал! — Рябошапко передохнул и криво усмехнулся: — Признаться, я сам промашку дал тогда. Не обговорил вовремя, до бюро то есть, с секретарями райкома, не настроил их как нужно, а они, понимаешь, уперлись на заседании и не дали мне свою линию провести, отстояли начальника. А у меня ведь и кандидатура своя была намечена на это место».
