Юрий Рытхэу - Анканау
Весь вечер Алексей танцевал с Анканау, говорил без умолку и умело выпытывал у девушки, кто она и что делает в колхозе. В дальнем углу зала на пустой скамье сидел Вася Гаймо и смотрел оттуда на Анканау, бросал на Алексея сердитые взгляды.
Поздно вечером шли по набухшей дождливой водой тундре. Каблуки глубоко проваливались в пружинящую землю, цеплялись и рвали хлипкие корни. Алексей шёл рядом и пытался взять Анканау под руку. Она крепко прижала локоть, парень попробовал просунуть ладонь, потом бросил и хвастливо заявил: «Стану судоводителем — обязательно буду останавливаться в вашем селении». Анканау улыбнулась. Всё равно Алексей не видит, а то бы обиделся. У него такое лицо, глазами всё время ищет одобрение своим словам.
Возле дома Алексей стал напористее. Анканау вдруг ощутила на своём лице его мокрые волосы — парень полез целоваться. Анканау так оттолкнула его, что Алексей полетел на мокрую землю, успев выкрикнуть: «Ого, сила!»
На следующий день, встретившись на улице, Вася Гаймо отвёл в сторону глаза и даже не поздоровался. Девушка сама подошла к нему и рассказала обо всём. Парень сразу изменился, глаза его засияли, и он сказал: «Молодец, так ему и надо».
Все попытки Анканау сблизиться с кем-нибудь из девушек Кэнинымныма оказались тщетными: для одних она была очень молода, а для других просто неинтересна — постоянной работы у неё не было, куда пошлют, туда и шла — обрабатывала шкурки, возилась на жиротопке и даже бралась катать бочки.
С каждым днём она всё больше и больше укреплялась в мысли, что оказалась совершенно ненужной со своим восьмилетним образованием в колхозе.
Иногда приходили письма от подруг. Валя Рунмына писала из Анадыря: «Встретили нас в педучилище хорошо. Отвели нам, новичкам, отдельную комнату, а пока занятий нет, ходим на берег лимана, где стоят рыбаки. Рыбы здесь тьма. Все её едят — и люди и собаки… Как я счастлива: через несколько дней я с полным правом могу себя называть студенткой».
Если честно признаться, то Анканау надеялась, что её поступок — то, что она осталась в колхозе, — будет одобрен если не родителями, то хотя бы кем-то другим, кто послал отца произносить речь. Но даже директор Гунидзе сказал Анканау, узнав о её решении: «Вот тебе бы я посоветовал учиться дальше. Найдутся другие, которые могут остаться в колхозе».
Руки Анканау машинально хватали ягоды морошки и складывали в мешочек. Очень спелые ягодины, готовые вот-вот лопнуть и истечь сладким соком, она отправляла в рот, а мысли сами неслись, как речной поток, поднимая со дна памяти ил неприятных воспоминаний. Сами по себе воспоминания ничего плохого не содержали. Наоборот. Анканау воскрешала в памяти картины школьной жизни, поездки в пионерские лагеря, мечты вслух по вечерам в интернатской спальне, когда подолгу не шёл сон, но всё это навевало такую тоску, что слёзы закипали в глазах и стеснялось дыхание.
Припекало солнце. Растаяли лужицы, только по краям их блестел чёрный лёд с вмёрзшими в него жёлтыми травинками и золотыми листьями.
Цветные пятна камлеек приближались. Издали Анканау уже могла узнать некоторых женщин. Вот идёт, часто нагибаясь, Увролюк Валентина. Она эскимоска, жена гарпунщика со второго вельбота. Странно, раньше Анканау не обращала внимания на то, какой национальности человек. Впервые она узнала о таком делении людей в школе. Сначала были просто друзья: Валерик Зимин, его сестрёнка Нина, Таня Сипкалюк — ребята и девчата. А оказались русскими, эскимосами, чукчами. Не просто люди. Как зверей поделили: эти — нерпы, эти — лахтаки. Потом привыкла и даже заинтересовалась. Все белые люди, казавшиеся на одно лицо, оказались людьми разных национальностей. Это было забавно…
Увролюк подчёркнуто устало опустилась на землю рядом с Анканау.
— Поясница устала, — громко, нараспев произнесла она и простонала, как старушка.
Анканау с удивлением взглянула на неё: Увролюк была ещё совсем молодая, но держалась так, как будто ей по крайней мере лет сорок.
— А я не устала, и поясница у меня не болит, — сказала с вызовом Анканау.
— Ты молодая и красивая, — с оттенком зависти ответила Увролюк. — И не замужем к тому же…
— Даже буду замужем — не буду так сгибаться. Это некрасиво для женщины.
— Что ты понимаешь в женщинах, девчонка! — обиженно отрезала Увролюк и встала. — Приехала образованная, учит, как надо жить. Попробовала бы всю жизнь вот так, как мы… А то побудет и уедет, а потом заявится продавщицей.
— А я никуда не собираюсь отсюда, — ответила Анканау.
— Ну, это ты так просто говоришь. Попробовала чистой интернатской жизни, обратно в грязь не захочется.
— А мы и здесь сделаем чистой жизнь.
— Делают уже много лет, да не очень получается.
Увролюк опустила нижнюю губу, лицо её стало скорбным и обиженным. Женщина она была здоровая, круглолицая, и ей так не шло брюзжание и старушечий вид, что Анканау невольно улыбнулась.
— Смейся, смейся, — проворчала Увролюк и пошла прочь, нагибаясь и тыча в кочки металлическим наконечником мотыжки.
Все ждут, что Анканау не выдержит здешней жизни и уедет. Но почему она должна уехать? Разве она не родилась здесь, где живут её родители, где живут друзья и сверстники? Кто сказал такую глупость, что человек, который чему-то научился, уже не нужен в чукотском колхозе? Может быть, он-то именно и нужен, хотя иногда кажется, что вряд ли применим бином Ньютона к выделке ременных канатов из прокисшей лахтачьей кожи.
Как-то Анканау подслушала разговор отца с матерью. Чейвын с серьёзным видом уверял Рультыну, что дочка поломается, а потом сама запросится отсюда подальше. «Кто знает, — говорил он, — может, она это задумала, чтобы позлить нас. Мы ещё дождёмся, что увидим нашу дочку учительницей, как и мечтали…»
Честно признаться, бывали дни, когда Анканау готова была сдаться, пойти к отцу и попросить отвезти в Выквыкыннот.
Особенно тоскливо было в осенние вечера, когда дождливые сумерки начинались с шести вечера и тянулись долго и нудно. В окна хлестал дождь, мокрые потёки ползли по стеклу и дрожали от ветра. Самая интересная книга не могла убить тоску, а идти в колхозный клуб не хотелось — одни и те же танцы под одни и те же пластинки. Даже ребята танцуют с одними и теми же девушками, и, если кто пригласит «не свой», разговоров на целую неделю.
Иногда Анканау с отчаянием думала о том, что за годы пребывания в интернате она стала совсем чужой в своём родном селении. Она пыталась прислушиваться к разговору родителей, заинтересоваться, но мысли упорно уходили из комнаты и уносились далеко — в Анадырь, где подружки скоро начнут учебный год, а в Выквыкынноте, в родной школе прозвенит первый звонок…
— Анканау! — кто-то прокричал высоким голосом.
Девушка подняла голову и увидела над собой на склоне холма женскую фигуру. Солнце садилось, и лучи били по лицу, мешая смотреть. Пора было возвращаться домой.
5
Зима пришла неожиданно. На следующее утро после холодного дождливого дня стоящий на горизонте лёд вплотную придвинулся к берегам Кэнинымныма. Замёрзли тундровые речки и озёра. Кочки припорошило тонким слоем нового снега, пробитого сухими стеблями жёлтой травы.
По льду озера на санках из моржового бивня, на коньках, завезённых сюда русскими, мчались ребятишки. Они раскладывали на ледяной дорожке призы — конфеты, куски булки и со всего разгона нанизывали их на острые наконечники палок.
Анканау с детства завидовала мальчишеским играм. Она могла часами смотреть, как ребята гоняют мяч, набитый волосом, ловят арканом оленьи рога, прыгают на твёрдом слежавшемся снежном насте.
Но старинными обычаями для чукотской женщины уготовано определённое место в жизни. Это место — домашний очаг, забота о муже-кормильце, отце её детей. Ей не дано права вмешиваться в охотничьи дела мужчин, и даже говорить она должна была на особом женском языке, чтобы не смешивать себя, недостойную, с важными мужскими делами.
Сегодня впервые в жизни для Анканау приход зимы не был связан со школой.
Она даже забыла об этом и вспомнила, когда рано утром увидела школьников, шедших гуськом по глубокому снегу. Они шагали с гордым видом и свысока смотрели на других прохожих. Анканау поглядела им вслед с завистью.
Она шла в мастерскую.
После памятного события на колхозной электростанции Васю Гаймо перевели работать в ремонтную мастерскую. Он и уговорил девушку пойти с ним туда. Когда Анканау сообщила об этом дома, отец и мать стали в один голос отговаривать, предлагая устроить её на какую-нибудь бумажную работу. Анканау наотрез отказалась и заявила родителям, что собирается в дальнейшем жить только собственным разумом и никакие протекции ей не нужны.
— Техника — это мужское дело, — тоном председателя заметил Чейвын.
