Виталий Сёмин - Эй!
– Это Бобенко с буксирного теплохода, – сказал нам Александров и замахал руками, когда мы стали его благодарить: – Идите, идите!
Мы шли за Бобенко, а я думал, что нам нельзя уплывать из Калача. Все кончится, как в Пятиизбянках. Я сказал об этом Ивану Васильевичу. Он ответил:
– Все-таки попытаемся.
При свете кранового прожектора я увидел, что кормой к нам стоит тот самый «БТ», мотор которого мы слышали по ночам у себя на дебаркадере. На палубе у него была военная теснота. Для шлюпки место нашлось лишь возле железного кожуха трубы. Как только отошли, затрясло, как на танкетке или в грузовике на булыжной дороге. Работала слишком мощная для такого корпуса машина. С палубы нас сдуло. Сунулись было к штурвальному, но в рубке негде повернуться. К тому же за рулем стоял парень с обаполом. Должно быть, крепко на что-то наткнулся – синяк не спадал. Прошлым вечером он бродил по дебаркадеру в поисках укромного места и фыркал, встречая нас в этих местах, потому что бродил не один.
Иван Васильевич тогда сказал:
– До войны мы жили рядом с железнодорожной станцией. У нас тех, кто любил посудачить, кто выходил гулять на вокзал, называли «угловые», «бановые». «Угловые» – было понятно. Стоят на углу. А вот немецкое слово «бангоф» – вокзал – я узнал потом. И удивился. Что за причуды языка! Почему «бановые», а не, скажем, «вокзальные»?
– Эти тоже «бановые», – показал я тогда Ивану Васильевичу на парня с обаполом и его девушку.
– Не знаю, как их здесь называют, – сказал Иван Васильевич, – но вижу их здесь постоянно.
– Это понятно, – сказал Володя. – Тут пароходы из Москвы, с Волги. Пароходная музыка, пассажиры, пароходные буфеты. Я понимаю тех, кого у вас называли «бановыми».
В тот вечер мы невольно мешали парню с обаполом. Да и другим «бановым» тоже. Поэтому я не вошел в штурвальную рубку. Чтобы укрыться от ветра, присел за шлюпкой. Здесь уже был Володя. Тусклого света сигнальных огней едва хватало, чтобы как-то обозначилась палуба. За бортом сразу же начиналась темнота. Оттуда срывался ветер. Вибрация показывала, с каким напряжением корабль его преодолевал.
Недаром я опасался сосредоточенности Бобенко. С тех пор, как погрузились он не показывался. Не у кого было спросить, туда ли нас везут.
Я поднялся и попробовал качнуть шлюпку. Она не шевельнулась. Нажал изо всех сил – никакого ответа.
– Пробуешь, как будем грузить вручную? – спросил Володя.
Я кивнул.
В этот момент нас позвали:
– Капитан просит его извинить, – сказал матрос, – он отдыхает. Прошлую ночь не спал, а этой – по каналу идти. Тоже не спать. Я вас провожу в нашу кают-кампанию.
Дверь матрос отпирал ключом. Это была маленькая каюта с двумя скамейками от стены до стены. На одной я попытался лечь. Это оказалось невозможным – так коротка и узка была скамья. А звуки, которые на палубе срывало и относило ветром, в каюте-ящике грохотали и перекатывались от стены к стене. От вибрации ныли зубы, а звуки уже через минуту грохотали и перекатывались в голове. Их словно нагнетало чудовищным вентилятором. Вой его был слышен за стеной. Я подумал о капитане, который отдыхал в этом вое. Легче мне не стало, и я опять вышел на палубу.
Корабль вспарывал воду, и в ветре, которым меня ударило, было два слоя. Сырой, теплый, хранящий память о дневной жаре – и ночной, холодный. Теплый рождался тут же, под бортом, мыльной пеной таял на щеке. Холодный приходил из дальних пространств. На шлюпке ощущение собственной малости перед огромностью этих пространств не было таким значительным. Должно быть, оно проявлялось на машинной скорости, на железной палубе, где невозможно укрыться от ветра.
Скорость, однако, была невелика. Корабль вибрировал от напряжения. Но не уходил от сопротивления воды. Толкач, приспособленный для буксировки тяжелых грузов, он словно искал это сопротивление, зарывался носом поглубже, ревел, как буксующий грузовик. Казалось, огромная мощность машины, заключенной в маленьком неуклюжем корпусе, расходуется впустую. И наше нетерпение усиливалось противоречием между машинным грохотом и медленным движением.
Володя тоже вышел на палубу.
– Шума не выдержал? – спросил я.
– Да, – сказал Володя, – на этих кораблях нам не плавать! А капитан отдыхает!
Мы укрылись за шлюпкой и стали следить за приближающимися огнями тринадцатого шлюза. Они горели ярко и ярко отражались в черной воде. Это была будто праздничная иллюминация, а не просто сигнальные огни. И была в ней правда. Необычности в ней не убавилось от того, что строительство закончилось давно.
Огни созревали, наливались светом, отделялись друг от друга. Чернота вокруг них становилась глубже. И вдруг обозначилась поверхность воды. Мы вышли на неё из полной темноты.
Потом среди неоновых сигнальных ламп я разглядел две слабые простые лампочки. Это был вход в тринадцатый шлюз. «БТ» сбавил обороты, мы услышали тишину, которая вот-вот отзовется гулом. Ворота шлюза были открыты. Но «БТ» почему-то не стал в них входить, и мы с Володей направились в рубку, узнать, в чем дело.
– Ушел «Ангарск», – сказал нам Шорников. – Выпустили из шлюза. Вон ворота еще открыты.
В рубке скопилась керосиновая вонь. Облако собственного дыма догнало «БТ».
– По рации сообщили, – сказал Иван Васильевич.
Видно было, что они с Шорниковым обжились в рубке. Рулевой с обаполом сверкнул на нас опухшим глазом, как на людей, о которых он знает больше, чем они о нем.
– Как назло! – сказал Володя.
Я представил себе пятьсот километров, которые нам все равно придется пройти самим. Начаться они могут прямо отсюда. И я ужаснулся. Ожидание в Калаче нас расслабило.
Связались с Калачом, ждут, что скажет Александров, – сказал Шорников.
В рубку заглянул высокий человек в фуражке с «крабом». Кивнул рулевому:
– Идем в Пятиизбянки, – и объяснил нам: – Велено догнать «Ангарск».
Он усмехнулся и исчез. Через минуту взревела машина, копоть пошла прямо от воды. Потом потянуло сквозняком, озоном, вспененной водой, опять на щеке стали таять мыльные пузыри, ударило холодом. И вновь от воя чудовищного вентилятора под палубой заложило уши, пропало желание разговаривать.
Рулевой иронически взглянул на нас с Володей. Ивана Васильевича и Шорникова он уже считал за своих.
Мне тоже захотелось почувствовать себя своим. Я крикнул:
– Догоним?
У парня было своё представление о самолюбии. Он не ответил. Я знал эту манеру. «Надо? Ещё спросишь!» Парню был непривычен разговор, в котором не было подковырщика и подковыриваемого, и он переводил его в привычный для себя тон. Я еще раз крикнул. Поглядывая на Ивана Васильевича и Шорникова, словно делая их свидетелями своей победы, он ответил:
– Ну, он же в Пятиизбянках задержится…
– Зачем?
Ещё иронический взгляд в сторону Ивана Васильевича и Шорникова:
– Приставку брать.
Парень взял свое и оттаивал:
– На одной машине идем.
Я не понял, и он объяснил:
– Вторую включить – по дороге догнали бы.
О существовании двух машин на корабле я ничего не знал и даже не был уверен, что меня не разыгрывают. Я забеспокоился. Если это был розыгрыш, он достиг цели.
– Почему же вторую не запускают?
Парень опять долго не отвечал.
– Нельзя.
– Почему?
Он ещё дважды повторил «нельзя» прежде, чем объяснил:
– Вторую включаем, когда с грузом идем.
– Сейчас тоже причина есть.
И вновь парень иронически посмотрел на меня своим опухшим глазом:
– Без капитана нельзя. А он отдыхает.
Подбитый глаз его не смущал. Пожалуй, даже придавал вальяжности.
Теперь все пристально вглядывались в темноту, словно надеясь увидеть сигнальные огни «Ангарска». Однако за тускло освещенной палубой сразу же начиналась чернота. Лишь время от времени радом с бортом вспухали светло-серые полосы. Это были усы – пена от носового буруна.
Я устал перекрикивать машину, но в рулевом только открылась доброжелательность. Посверкивая подбитым глазом, он делился:
– Девчат везде много! В Вешках были, пошли на танцы, потом привели с товарищем в каюту двух. Выпили, товарищ отшлюзовался, а я все никак. Только к ней, а она: «Не трожь меня, я спать хочу…»
Я показал на уши, подвигал челюстью – заложило, ничего не слышу. Но парню хотелось говорить, и он продолжал в том же духе…
Огни Пятиизбянок узнали сразу. на рейде будто ничего не поменялось. Но загадочности поубавилось, и вода не струилась таинственно.
Огни вырастали быстро. Мы искали сигналы «Ангарска». Но их не было. Из диспетчерской сообщили, что «Ангарск» уже ушел.
Пока через диспетчера связывались с Александровым, рулевой поглядывал насмешливо. Он-то останется на корабле, а мы – очень может быть – сгрузимся прямо на воду и отчалим в темноту. После проволочек, ожидания, утомительной нерешимости начнем оттуда, откуда могли начать четыре дня назад.
