Алексей Бондин - Ольга Ермолаева
Из ворот выехала порожнем на телеге Степанида. Она была в грязном холщевом фартуке. И на фартуке и на телеге был налет красной пыли, видно, что Степанида возила кирпичи.
— Куда это повела девку-то? — спросила она Арину.
— В монастырь к вам жить... Кое место тут келья матери-игуменьи?
— Вон стоит,— Степанида показала кнутовищем на маленькое кирпичное здание, отодвинутое от деревянного двухэтажного дома.
— Али в миру-то не провертелась бы,— сердито сказала Степанида.— По миру ходила бы и то лучше. Суешь девку, как в могилу.
— Ну, чтой-то, бог с тобой!
— Ничего... Девку жалко...— Степанида чмокнула губами и тронула вожжой лошадь.— Н-но, родимая, шевелись.
В прихожей кельи игуменьи был сумрак, пахло ладаном и жареным луком. Полнолицая молодая монахиня окинула их недоверчивым взглядом прищуренных глаз.
— Вам что?
— Матушку-игуменью повидать надо бы.
Монахиня бесшумно, как черная тень, вышла.
Афоня тихонько шмыгала носом.
— Обиходь,— строго прошептала Арина.
Афоня хотела «съобиходить» на пол, но Арина поспешно ее вытолкала за дверь.
— На улицу иди, деревня еловая, не видишь, ковры настелены...
Игуменья, древняя старуха, почерневшая от времени, недвижно сидела в кресле. Под высоким клобуком, прикрытым черной кисейной мантией, лицо ее казалось маленьким, скоробленным.
Мутными глазами она посмотрела на пришедших и помумлила впалыми губами:
— Ну, чего вам, сестрицы, надо от меня?
— K вашей милости, матушка,— заговорила Арина, кланяясь в пояс,— призрите, бога ради, сироту... Афанасья, что ты истуканом стоишь?! — Арина ткнула Афоню в спину.— Кланяйся, дура.
Афоня растерялась, перекрестилась на старуху, как на икону, и упала в ноги ей.
— Грамотная? — безучастно смотря на девочку, спросила та.
— Немного... Ползимы поучилась, да не в чем в школу-то ходить. Одежонки нету и взять негде.
— Ну-ка, прочитай мне богородицу,—сказала игуменья. У нее был тихий, сухой голос.
— Богородице, дева радуйся...— затараторила Афоня, утирая нос кулаком. Она эту молитву знала назубок.
— Вклада с ней не будет?
— Ну, какой, матушка, вклад! Все мы тут — что на нас, то и в нас!
Игуменья подумала, почесалась и сказала белолицей монахине:
— Сведите к матери Вассе.
Арина снова ткнула Афоню, та снова упала в ноги старухе.
— Вот благодари бога и матушку-игуменью.
Монахиня повела Афоню по обширному двору монастыря, окруженному деревянными домами, службами. За церковью, в густой сосновой роще было кладбище. Там было тихо и сумрачно. По двору в одиночку ходили черные фигуры монахинь.
Матери Вассы в келье не было.
— Подожди здесь,— сказала Афоне белолицая монахиня,— сейчас мать Васса придет.
Келья Вассы была небольшая. У стены стояла короткая кровать, накрытая белым покрывалом, на концах которой лежали две стопы подушек. В углу перед большим киотом горела неугасимая лампада, слабо освещая большие и малые иконы. Зеленоватый огонек лампады горел, как подстерегающий глаз кошки. К окну подходил сад, оттуда доносился тихий птичий говорок.
Вошла Васса — низенькая, грузная женщина, с тяжелым неприятным лицом. На ней была черная косынка, туго повязанная под толстый подбородок, от чего лицо казалось, еще толще, тяжелей.
— Ну-ка, кого мне бог дал? — проговорила она, взяв Афоню за руку, и, внимательно рассматривая, подвела к окну.
— Ну, смотри мне в глаза, прямо смотри.
Афоня посмотрела. Взгляд ее встретился с выпученными мутными глазами монахини.
— Ничего будто, глаза хорошие,— проговорила Васса,—Воровать не научилась?
Афоня потупилась.
— Нет,— тихо произнесла она.
— Как тебя зовут, красавица?
Афоня сказала.
— Читать умеешь?
— Умею.
— А писать?
— Нет, плохо.
— И не надо...— Васса помолчала.— Меня зови матушка Васса. А ну, как ты молишься?
Афоня перекрестилась.
— А-а! — разинув широко рот, обнажая темные реденькие зубы, воскликнула монахиня.— Ты что это, ровно на балалайке заиграла. Ну, крестись вот так, ну, кланяйся... ниже... ниже... Еще ниже... чтобы голова твоя чуть до земли не касалась.
— Упаду, матушка,— взмолилась Афоня.
— А ты колени пригибай, бестолковая.
Потом Васса проверила голос Афони. Ей, должно быть, понравился звонкий голос девочки.
— Ну-ка подпевайся ко мне,— и Васса запела жиденьким баском:
Го-осподи, воззвах тебе, услыши мя.Услыши мя, господи...
Глаза ее закатились. Они были похожи на бельма. Афоня не знала слов, но покорно тянула, смотря в раскрытый рот Вассы.
— Ну, а теперь пошла в келарню,— сказала Васса.— Скажи, чтобы тебя там накормили. Ну, иди.
Афоня чуть не бегом направилась к выходу.
— Стой! Вертоголовая, что нужно было сказать?
— Благословите, матушка!
— А еще что!
Афоня поклонилась.
— Ниже, еще ниже и приложись к руке моей. Ну?..— Васса протянула ей мягкую тяжелую руку.
Так началась новая жизнь Афони.
Недели через три Оле удалось повидать подругу — мать отпустила ее в монастырь к Степаниде. Боязливо зашла Оля в монастырский двор, отыскивая взглядом Афоню. Церковь была открыта. На паперти толпились нищие с протянутыми руками. В церкви было прохладно и пусто, народу было немного. Посреди церкви стоял гроб. Впереди чернел недвижный ряд монахинь. Оля прошла вперед, поискала глазами Степаниду и направилась к выходу. Старая монахиня сердито прошептала ей вслед:
— Чего здесь шмыгаешь взад, вперед? — и толкнула Олю в спину.
Молодая монахиня торопливо поднималась по лестнице паперти.
— Мне бы тетю Степаниду надо,— спросила Оля.
— Нету ее, она на кирпичном,— коротко ответила монахиня.
Оля прошла к роще, на кладбище.
Здесь было тихо, безлюдно и сумрачно. Кой-где в киотах светились неугасимые лампады. Было тоскливо и боязно одной быть среди могил. Оля повернула обратно.
У церкви она случайно наткнулась на Афоню. Оля едва узнала ее. Афоня была в черном длинном платье и разбухших броднях. Оле показалось, Афоня стала тоньше и выше.
Оля с радостной улыбкой подбежала к подруге и схватила ее за руку. Та улыбнулась в ответ, но улыбка была не прежняя. Афоня словно испугалась. Серые, когда-то бойкие, глаза растерянно смотрели на подругу.
— Здравствуй...
— Здравствуй.
— Я к тебе пришла.
Афоня боязливо посмотрела на окна двухэтажного дома и сказала вполголоса:
— Пойдем отсюда. У нас не позволяют мирским девочкам с нами быть.
Они быстро пошли в сторону кладбища и там уселись на мягкой густой траве меж могил под черемухой.
— Хорошо здесь? — спросила Ольга.
Афоня промолчала. Она сосредоточенно смотрела в тенистую рощу кладбища и что-то обдумывала, прикусив нижнюю губу.
— Строго у нас,— вполголоса заговорила Афоня,— Встаем с зарей, потом в поле едем работать. Я жать научилась. Я люблю жать, только спина устает. Играть никак не дают. Наставница у меня, мать Васса, злая. А вот есть сестра Лидия Петровна—регентша, славная, добрая. Я у нее в хоре учусь петь. Голос у нее хороший. Она все время песни поет... Третьего дня мы купались против рощи, там избушка на берегу стоит. Вот... Она пела... Про девичью долю пела... Как это затянет своим голосом... прямо... Ах! Я ревела... И еще тут сестры были — монашки, тоже ревели. А регентша и говорит...
Афоня внезапно оборвала речь.
— Вон мать-казначея из церкви идет. Смотри. Давай спрячемся вот сюда...
Они забежали за куст можжевельника. Сквозь листву был виден монастырский двор. В репсовой рясе и клобуке важно шла высокая, толстая монахиня.
— Про матушку-казначею говорят, что она одиннадцать пудов весит...— прошептала Афоня, весело блеснув глазами.— Ей-богу, право... Не веришь? Верно говорю. Да, говорят, что у нее капиталу восемьдесят тысяч в мертвой банке лежит, а в городе будто дочь учится в гимназии, в очках ходит и одевается нарядно.
По двору прошел к реке седой священник. Его желтая засаленная ряса вздернулась на животе, широкополая соломенная шляпа была нахлобучена до глаз. Священник нес на плече длинное удилище. Афоня с улыбкой показала взглядом на попа.
— Отец Ксенофонт удить пошел. Про него сестры рассказывали, будто он за обедней по три бутылки причастия выпивает, матушка-казначея уж ругается:— много дару, говорит, божьего выходит.
— Я ведь к тете Степаниде пришла,— сказала Оля.
— Ее нету.
— А где она?
— В лесу, на постати.
— А мне сказали — на кирпичном.
— Врут, на постать сегодня уехала. Я видела. А смешная твоя Степанида. Никого не боится.
Внезапно, как из земли, выросла перед девочками высокая сухая монахиня с огромным носом. Она пронзительно взглянула на них и сердито сказала:
