Михаил Алексеев (Брыздников) - Девятьсот семнадцатый
Тот, к кому относились эти слова, высокий, стройный офицер, полулежавший на ковре, в ответ недовольно буркнул:
— Пускай убираются к чертям собачьим… Меня дома нет. Слышишь? Я не принимаю.
— Не уходит, ваше благородие, говорит — по срочному.
— А! — вдруг сразу закричал Нерехин.
Он вскочил на ноги и громко крикнул:
— Ну, пусть войдет сюда эта скотина… Свинья… Мужик…
Денщик выбежал вон, а офицер, с искаженным пьяной злобой лицом, схватил подвернувшуюся под руку бутылку и, точно собираясь прыгнуть, согнулся в коленях.
С возгласом «ваше благородие» вошел растерянный Нефедов. На каменном лице его лежало нервное возбуждение. Большая борода была всклокочена, а усы смотрели в разные стороны. Но не успел он докончить своей мысли, как покачнулся, получив меткий удар бутылкой в грудь. Шум смолк. А кое-кто бессмысленно, пьяно засмеялся.
Нефедов, нагнувшись, быстро поднял упавшую от удара шапку, еще быстрее нахлобучил ее и, побледневший, стоял; вытянув руки по швам. Губы его еле слышно шептали: «За что?.. Ваше благородие… ведь турки… За службу-то?.. Звали ведь, как же? Могу разве ослушаться?»
Но его шопота никто не слышал, так как в это же время поручик Нерехин, быстро схватив другую бутылку, закричал полным бешенства, каким-то лающим голосом:
— Мужлан! Свинья! Минуту покоя не даешь. Убирайся, пока цел… Ну!
Взводный по-военному повернулся на каблуках и сделал шаг к выходу. Нерехин, все с тем же выражением бешенства на лице, с силой швырнул ему вдогонку бутылку, наполненную шампанским. Но то ли дрогнула рука его, то ли умышленно — бутылка не попала в цель, а с силой ударила в грудь стоявшую в стороне сестру Чернышеву. Та, глухо вскрикнув «ох», покачнулась, но не упала. Глаза ее наполнились слезами, а руки судорожно прижались к груди.
— Виноват-с, извиняюсь, — сухо сказал Нерехин, даже не взглянув на сестру, и, как ни в чем не бывало, опустился на ковер к своей даме.
— Не смеешь… бить женщину… хам! — вдруг среди общей тишины прозвучал голос Сергеева. Он, бледный, с пьяной мутью в глазах, в припадке неудержимой злобы выкрикнул одно ругательство за другим без связи, сыпля словами на озадаченного офицера.
Так продолжалось мгновенье. Потом Нерехин, вскочив на ноги, поспешно отстегнул пряжку на кобуре парабелюма. Неизвестно, как бы окончилась эта сцена, если бы в ссору не вмешались командир полка и батальонный Черемушкин. Все офицеры вскочили на ноги, а те двое бросились к Нерехину и, держа его за руки, принялись уговаривать:
— Владимир Степанович, да ведь мальчишка пьян…
— Ротный, ротный, что вы, что вы! Успокойтесь…
Нерехин вначале пытался вырваться из рук, но потом сдал и, прошептав: «Сопляк… мальчишка… Уберите его», снова сел на ковер.
Полковник дал знак денщикам. Сергеева тут же подхватили под руки и вывели из палатки.
* * *Звездное, темное небо сверкало млечным путем. В холодном ночном воздухе носились запахи талого снега и дыма. Сергеев, оставленный денщиками, пошатываясь, огляделся кругом. Прошептал: «Сволочи! За что же?» И заметался на месте. Ему вдруг не хватило дыхания. Яростная судорога свела его горло. Сознание беспомощности, бессилия, казалось, готово было разорвать его грудь на части — так сильно билось сердце.
— За что же это все? — шептал он и, не сознавая дальнейшего, точно желая разбиться насмерть, бросился ничком в промерзлую глинистую грязь и мучительно зарыдал. Слезы душили его. Теряя над собой власть, он бился о землю головой, пачкая ее в холодной жиже, разорвал на себе ворот гимнастерки. А губы его, точно сами собой, все время шептали: «За что же? Два года мучений… Скоты. Когда же конец мукам? Дурак… Дурак… Ах, дурак я был».
А кругом стояла глубокая, холодная тишина. Лагерь спал, и только глухой шум да еле слышный смех раздавались в отдалении. То продолжался офицерский кутеж. Луна, сияющая, полная, повисла над ближним горным хребтом. Сильным матовым светом она закутала все в прозрачную шелковую паутину ночи. Кругом по долине разбросались солдатские палатки, точно тысячи усыпальниц. И от этой кладбищенской тишины и безмолвия еще больнее станов лось Сергееву, еще безудержнее лился плач.
— Живым — вот могилы… А мертвым… Да разве мы живы? Нет, нет! — шептал он, заламывая руки. — За что?
Мысли его носились метелицей.
«Где же война? И военная жизнь, та, что знал он из книг, из рассказов? Величественная, полная прекрасного героизма, подвижничества за родину, спартанской чистоты, товарищества, дисциплины во всем? Неужели только он, Сергеев, один так понимает войну, а другие понимают ее как нелепость, как дикую бессмысленную бойню? Зачем же они воюют?.. На что все это? За что?»
Плач уже затих, но всхлипывания еще продолжались. Холод начал давать знать о себе щипками, покалыванием в застывших пальцах. Сергеев поежился, но с земли не встал, напротив, еще больше влип в эту грязную лужу. «Заболею и помру. Все легче будет», рассуждал он в эту минуту. Мозг его уже начал рисовать картину этой смерти. Вот он умер, лежит окоченелым трупом. Его бросают в холодную землю.
Послышались чьи-то дробные шаги. Неизвестный человек шел в его сторону. Сергеев быстро вскочил на ноги, позабыв обо всем, и хотел было спрятаться за ближайшую палатку. Но уже стало поздно. Фигура подошла к нему вплотную. Сергеев тотчас же узнал в ней сестру Чернышеву.
Лицо женщины светилось, глаза сияли, как звезды. Она укоризненно посмотрела на Сергеева и покачала головой.
— Ах, Сергеев, Сергеев, — скороговоркой сказала она. — Как вам не стыдно? Ну, на что вы похожи? Где ваша шапка?
Сергеев потрогал остывшими руками мокрую от грязи голову: шапки не было. Он оглядел вокруг пространство.
— Вот она, возьмите, — сказала сестра. — А теперь пойдемте со мной. Это безобразие, вы заболеете. Я вам дам что-нибудь от простуды.
Сергеев молча надел мокрую, грязную шапку и, не говоря ни слова, сам не зная зачем, двинулся следом за женщиной.
— И не стыдно вам, Сергеев, — между тем говорила сестра, — так по-свински напиться? Ну, на кого вы теперь похожи? Боже мой, весь в грязи!
— Это я упал, — заявил сконфуженный Сергеев.
— Упал. Ну, конечно. Но от вас за версту сивухой разит. Вот почему упал.
Немного прошли молча.
— Ах, Анастасия Гавриловна! — Голосу Сергеева дрогнул. — Тоска взяла, вот и выпил. Ну, разве это люди?.. А солдаты в грязи, как скоты, а нравственнее живут.
— Тяжело, Сергеев. Я понимаю. Только вы больше не пейте, слышите? Надо быть мужественным. Ведь я не пью, а мне не легче. Не легче, а трудней. Вы видели сами.
— Вы хорошая, но…
— Ну, вот и вы будете хорошим, и никаких «но» не должно быть.
Молча подошли они к большой палатке. Из глубины ее неслись стоны и бредовые выкрики. Это был походный полковой лазарет.
— Погодите, Сергеев, я вам вынесу лекарство. А то как бы вы не побеспокоили раненых.
Сергеев, не возражая, остановился перед входом и, казалось, задумался. Он уже дрожал всем телом, чувствуя каждой частицей его все проникающую сырость.
Прошло немного секунд, откинулся полог палатки. В отверстие показались голова и рука сестры.
— Вот, нате, — шопотом сказала она, — выпейте сейчас же… Да не бойтесь, не горькая. Ну!
Сергеев послушно взял из рук ее какие-то лепешки и мензурку с водой. Быстро проглотил лекарство и растроганно произнес:
— Спасибо вам, Анастасия Гавриловна, за участие и доброту. — И неожиданно для самого себя он поцеловал ее теплую тонкую руку.
— Не надо, Сергеев, — почти крикнула сестра. — Это не хорошо. Скверно. Не будьте похожи на всех этих пьяных офицеришек… Мне неприятно… тошно…
Сергеев хотел сказать ей в ответ что-то хорошее, искреннее, но голова и рука сестры уже исчезли в темной кабине. Сергеев постоял минуту, стряхнул грязь и поплелся вдоль лагеря разыскивать палатку своего взвода.
* * *Морозная, ясная, лунная ночь еще ничего не уступила близкому дню. Ярко сияли нежные многоцветные звезды. Вымерзшая за ночь земля куталась в лунную дымку. Притихшая природа еще спала крепким, покойным сном, а N-ский пехотный полк уже делал второй короткий перевал в пути.
До неприятельских застав и окопов, согласно донесениям команды разведчиков, оставалось верст пять. Бой предстоял не шуточный, полку было дано задание во что бы то ни стало к десяти утра занять южную часть неприятельского города. Штабом полка принимались все военные меры, обеспечивающие верную победу.
Но уверенности ни у кого не было. Никто в точности не знал, какими силами располагает противник на этом участке; фронта.
Перед тем как развернуть батальоны в цепь, полковник Филимонов вместе со своим штабом устроил короткое совещание. На этом совещании выяснилось, что у каждого офицера есть свое особое мнение и рецепт неизбежной победы. Однако, так как еще пьяные офицеры говорили довольно несвязно и нужно было немедленно начинать операцию, полковник внезапно закрыл заседание и приказал руководствоваться правилами: «Бить в лоб и сражаться до последнего».
