Сергей Сартаков - Горит восток
Нашел, Иван, отличное средство, — шепнул в самое ухо Василева Баранов и поощрительно бросил Кирееву: — А ну, давай, давай, что там знаешь, выкладывай.
Киреев еще поломался немного, но потом, хотя и с кислой миной, заговорил:
Романтики, так сказать, в этой истории действительно хоть отбавляй, и к тому же глупость, исходящая…
За нумером икс, игрек, дробь, два нуля, совершенно секретно… — пощипывая кончики усов, пробормотал вполголоса Маннберг.
Глупость прежде нас на свет родилась, — афористично изрек Баранов, заметив, что Киреев запнулся. — Валяй дальше.
Вчера в кабинет ко мне ворвалась женщина, — сердито насупив брови, продолжал Киреев, теперь уже явно стремясь изложить свою историю как можно короче, — красоты, так сказать, изумительной…
Потому вы сразу и не выгнали ее, как сделали бы со всякой другой женщиной, — пояснил Маннберг.
Густав Евгеньевич!
Молчу.
Охранники ее не пускали, но она, так сказать, раскидала их всех. Представляете женщину: глаза сверкают, румянец во всю щеку, платок на плечах, волосы распустились, вся в так называемом порыве. Начинается странный разговор. Оказывается, она пришла ко мне, чтобы я арестовал ее и направил в Горный Зерентуй по этапу. Была в полиции, в тюрьме, в суде, и ей везде вполне закономерно отказывали. Просьба сумасшедшей, хотя женщина вполне здорова.
Конечно, это сумасшедшая, — не выдержал Иван Максимович.
Не торопитесь с выводами. Обратите внимание, так сказать, на логику женщины. Ей надо быть в Зерентуйской каторге, быть с любовником своим вместе, но как попасть? — Киреев обвел всех взглядом. — Как попасть туда? Документов о состоянии в браке с преступником у женщины пет, доказать, что она невеста или, так сказать, хотя бы любовница его, ей самой тоже нечем, а, по словам ее, преступник этого не подтвердит.
Черт знает что! — воскликнул Баранов. — Вот и не верь после этого в любовь!
…Значит, ей остается один выход: самой стать преступницей и затем выпросить себе именно Зерентуй, а не что-либо иное. Но чтобы стать преступницей, надо совершить соответствующее преступление — уголовное или государственное. Женщина решила, что уголовницей она стать не сможет, и пришла спросить у меня совета, как стать государственной преступницей. Я прошу, господа, не смеяться, мне во время этого разговора не было смешно… Повторяю, женщина красоты изумительной принимает на себя любой позор ради единственной цели — быть вместе с любовником. Глупее этого с ее стороны ничего не придумаешь, и тем не менее я испытывал к женщине так называемое уважение. Мы разговаривали долго, и я ей помог.
Заковал в цепи? Ха-ха-ха-ха! — расхохотался Баранов.
Превратное представление о роли жандармов в обеспечении интересов империи! — резко возразил Киреев. — Искореняются только подлинные государственные преступления, а спокойствие честных людей, не противящихся существующей власти, наоборот, всячески нами охраняется. Я написал письмо в губернское управление с просьбой оказать ей содействие в проследовании до Зерентуя.
Верх человеколюбия и доверчивости с вашей стороны, Павел Георгиевич! — заметил Маннберг. — Надеюсь, кто она, фамилию-то вы ее узнали?
Конечно, узнал. Зовут ее довольно редким именем — Устинья, а фамилия удивительно простая — Петрова, — сказал, вставая с дивана, Киреев. — Ну, господа, я заговорился с вами, прошу извинить, мне пора ехать. Честь имею.
Ну, а к кому она в любезные стремится, ты выяснил? — пожимая ему на прощание руку, спросил Баранов. — К кому ж она, потеряв голову, едет?
К Бурмакину, которого недавно судили за убийство трактирщика. — Киреев надел фуражку на голову и взял за рукав Маннберга. — Едемте, Густав Евгеньевич.
К Бурмакину? — переспросил Иван Максимович. — Вон что! Хм! Да. Не случись с ним той истории с Митричем, я бы его от души поздравил. Парень он интересный во всех отношениях.
Ну, и там ему с женой легче будет срок коротать. — Баранов потер себе бритый затылок. — Помнится, только двенадцать лет дали ему. Бывает, и еще скостят, года два-три тачки под конвоем покатает, а там в ссыльные переселенцы переведут. Устроится семейное счастье.
А пожалуй, она еще и дорогой нагонит его, — сказал Иван Максимович, — их ведь не так давно отсюда увели.
Пешком ведь пойдет — не догонит, денег нет у нее нанимать лошадей, — сказал Киреев от двери.
— А ты бы дал, — наставительно посоветовал Баранов. Киреев молча пожал плечами. Маннберг, чтобы не засмеяться, прикусил губу.
Когда за ними закрылась дверь и, качнувшись, тяжелая портьера упала на свое место, Баранов, дав волю чувству, хлопнул Ивана Максимовича по плечу.
Смекаешь, Иван, какую удачу они для тебя привезли. — спросил он, таща его ближе к свету.
Иван Максимович собранными в шепоть пальцами потеребил бороду. Непонимающе повел плечом.
Особой удачи не вижу, Роман Захарович. Какая связь между моим делом и любовницей Бурмакина?
Да не это, не это! — зашикал на него Баранов. — Порфирия… Порфишку Коронотова надо за поджог твоего дома в тюрьму упрятать. Понял? Купить Лакричника — и Порфишку в тюрьму. Вот тебе и весь ответ перед губернатором!
Попробую, — посветлел Иван Максимович. — За хороший совет спасибо! Только, как дело все будет сделано, Роман Захарович, прошу вас: поганца этого, фельдшериш-ку, чтобы — к черту!
Выгоню, — пообещал Баранов. — И язык ему отрежу. В банке со спиртом на память тебе подарю.
6
Дарья Фесенкова только что уложила в зыбку свою семимесячную дочь, как в окно постучали. Она торопливо застегнула кофту, подошла.
Кто здесь? — спросила, распахивая створки.
Тетенька Даша, тебе в сборной у старосты письмо. Человек там приехал с письмом, — улепетывая от окошка, крикнул мальчишка.
Дарья узнала его: соседский Захарка. Этот не соврет. Письмо! Сердце у нее радостно забилось. Наконец-то! Сколько за последние ночи всяких дум передумалось! Точно раз в неделю приходили от мужа письма, а тут почти целый месяц не было весточки.
Прикрыв марлевым пологом спящего ребенка, Дарья заспешила к старосте, в сборную, на дальний край села.
«Брать с собой Ленку не буду, — подумала она, закладывая веткой пробой двери в знак того, что хозяев нет дома, — быстренько обернусь, пока спит».
В сборной у старосты сидел Петруха. Дарья видела его несколько раз, знала, что он живет в Кушуме, очень богат и с рубахинским старостой дружит давно. Прошедшей зимой, в самый страшный мороз, он подвернул на своем чалом жеребце к ее дому. Попросил ведро воды, коня попоить. Дарья вынесла. А жеребец пить не стал, только помочил губы. Петруха обругался и выплеснул воду. Окатил с головы до ног Дарью. Сказал: «Нечаянно получилось, рука сорвалась…» Сейчас, увидя ее, Петруха засмеялся.
Здравствуй, синеглазая! — сказал он, вынимая изо рта кореньковую трубку. — Ты мне запомнилась. Узнаешь?
Дарья даже не кивнула ему головой. Кто бы он ни был, этот Петруха, издеваться над нею она ему не позволит. «Синеглазая!..» Что она, уличная гулена, чтобы он мог ее так называть? Запылав от обиды румянцем, но гордо расправив плечи, она прошла мимо Петрухи. Тот, слегка сощурясь, проводил ее насмешливым взглядом. Ему нравилось вгонять красивых баб и девушек в краску. А эта, молодая, со светлыми, льняными волосами, большим, выпуклым лбом и круглым подбородком, была хороша. Чем-то она напоминала ему Клавдею. Только та волосом темнее и взгляд не такой льдистый. Да, Клавдея, конечно, и характером мягче, а эта, должно быть, кремень. Ну ничего, из кремня зато можно выбить горячие искры. Кольнут, обожгут — хорошо! Безвольную Зинку, покойную жену свою, он всегда ненавидел. Холодный кисель какой-то: в руки взять — меж пальцев проваливается. Умерла. И ладно… Клавдея… Да, у Клавдеи не искры, у Клавдеи — огонь, только зажечь его, зажечь. Если бы покорилась — все, все отдал бы за нее. И опять она оттолкнула его. Ушла…
А эта? Улыбка на лице у Петрухи погасла. Почему он подумал об этой? Да потому, что она напоминает Клавдею. Та ушла от него… А эту зато он заставит сейчас закричать. Так, как закричала бы сама Клавдея.
Напрасно спесивишься, синеглазая, — сказал он, — не хочешь даже и слова молвить со мной. А ведь от мужа из Шиверска письмо тебе я привез. На, прочитай.
Он протянул ей сложенный вчетверо маленький листок бумаги. Дарья взяла недоверчиво, развернула. Строчки прыгали, обрывались, она с трудом узнавала почерк мужа. Петруха хладнокровно разъяснил:
Был в городе я, заходил в больницу одного друга своего попроведать. Услыхал твой Еремей, что через Руба-хину я поеду, попросил тебе письмо завезти. Взял я. Ради человека.
Дарья застыла как каменная. В письме только и было: «Дашенька, ног я лишился. Приди, родная, меня попроведать».
Да как же это? — побелевшими губами выговорила Дарья и стиснула зубы, чтобы не крикнуть, не застонать.
