Василий Росляков - Мы вышли рано, до зари
— Вот сволочь! Видал?
— Ну рыба!
— Сазан, килограммов на шесть.
Ладно. Не уйдет. Пашка снова насадил трех червяков на свой огромный крючок, поплевал на них для порядка и забросил двумя руками подальше. Разошлись по местам. Сережа одного за другим вытаскивал одномерных, тяжеловатых рыб, примерно на полкило. Уже в садке у него шумело, плескалось.
Вот и солнце поднялось к чистому небу, спину стало припекать. От дальнего пруда показалась машина. Тихо проезжала мимо каждой карты, каждого пруда, и человек совковой лопатой скидывал сверху, из кузова, рыбий корм. Кинет прямо к берегу, поехал дальше. Пашка остановил шофера. Залез в кузов, дай лопату, дай чудок кину. Кинул в одно, в другое место. Спрыгнул. Теперь давай к этим местам, там вся рыба будет. Пашка сел к такому месту, Сергей тоже. Куртки поснимали, стали ждать крупную. Волновались, азарт не давал дышать ровно. Сережа то вовсе не дышал в ожидании, то глубоким вздохом нарушал молчание. К нему подошла одна, плавники наружу. Страх от нее. И вдруг взяло, потащило удочку. Сережа бросился, схватил за конец удилище, но оно выскользнуло и ушло в воду. Хорошо, что жара началась, разделся быстро и бросился за удочкой. Пашка, не вставая с места, смотрел, как рыба таскала снасть вдоль берега, отдаляясь и отдаляясь от него.
— Во, сволочь, чего делает. Я б достал, но у меня редикулит, ногу крутит.
Сережа поплыл к удочке. А она то ложилась на воду, то вставала дыбом, уходила в глубину, чуть только конец виднелся. Сережа плыл. Вот уже совсем близко, еще раз махнул руками, еще — и схватил. С трудом волоча ее одной рукой, другой загребал к берегу. Добрался. Вылез из камышка, схватился двумя руками, стал бороться, водить по берегу, а она ходила в глубине, не давалась.
— Ты ее помучай немного, потаскай, — посоветовал Пашка, прохаживаясь за спиной с подсачиком. — Не, не уйдет, заудилась крепко, сглотнула небось. Хана ей теперь.
И правда, притомилась рыбина, немного податливей стала, приближаться начала к берегу. Вот уже в камышке завозилась, ударила хвостом, но не разудилась. Пашка поддел подсачиком, поднял, и рыба провалилась в сетку. Все. Отвоевалась.
Пашка нес двумя руками подсачик с карпом.
— Такой же, килограммов на шесть, не меньше.
Крючок не удалось вытащить, обрезали леску. Проглотил, теперь только в желудке можно найти этот крючок. Отнес карпа в багажник.
Стали кидать по подкормленным местам, таскали рыб одну за другой, но крупная больше не попадалась. Отошла, видно, на глубину.
— Может, хватит? — спросил Пашка. — Теперь уже все, к берегу не приманишь. Ушла.
— Куда ее? Вон полный садок! Поехали, — согласился Сережа.
Дома мать выслушала восторженный рассказ Сережин.
— Где ж она, где рыба? — спросила.
— Там, у дяди Паши.
За сараем у Пашки была водопроводная труба, из нее через шланг набирали воду и в душ, и в ванну, которая стояла рядом, туда Пашка пускал живую рыбу, когда много было. Принесли доску к этой трубе, стали чистить вместе. Валентина поглядела на огромный ворох живой рыбы, сморщила нос, протянула недовольно:
— Ну где-е же рыба ва-аша?
— А это? — удивился Сережа.
— Рази ж это рыба. Из чего я хе буду делать? Тогда Пашка вынул из багажника, бросил рыбину к ногам.
— Дак свежуй. Одна только?
— Во жадина. Сколько ж тебе?
— Ну давай.
И стал Пашка свежевать. Ловко обрезал вокруг головы, задрал шкуру и стал ее стаскивать, как чулок. Зубами брал, плоскогубцами схватывал. В конце концов снял шкуру и начал стругать красноватое нежное тело. Настругал полную миску. Скелет отдал и голову. Уху варить. Сережка чистил остальную. Столько рыбы он просто не помнил. Чтобы столько было наловлено им и при нем… Валентина заелась, видно. Для нее это не рыба. Но она распорядилась быстро.
— Это пожарим, — кинула одну, другую, третью. Накидала миску. — Это Анне отнесу. Давно просила рыбки. — Анна — продавщица магазина, подруга ее. — А это посолим.
Все распределила. И Сережа, на что уж уренгоец, закаленный Севером человек, и то чуть не заплакал. Надо же баба! Вместе ловили, он даже больше поймал, потому что Пашка охотился на крупную, а эта раскидала все и даже забыла Сергея, вроде его и не было. Какой-то Анне отобрала миску, на соленье, на жаренье, а про него и не вспомнила. Да разве ж мать не может сама пожарить? Ну баба! Ну Валентина! Чтоб ты подавилась этой рыбой и этой рыбалкой.
И тогда Пашка, сопевший над разделкой большой рыбы, отодвинул в сторону полную миску, сказал:
— Это домой отнеси. А Анна подождет. Нехай обломится ей хоть раз.
— А я че, я пожалуйста… — отозвалась Валентина, но губы сморщила, видать, обиделась.
4. Курдючиха
— Ну че тут, на двух мужиков, — ворчала на кухне Валя перед миской струганины. Разбавила уксус, полила им сверху, перемешала, накрошила луку, опять перемешала, лимончику надавила, подсолила и прямо рукой начала опять перемешивать. Вот и все. Хе готово. Уже через два-три часа можно есть. Поставила миску, накрыла рушничком. К обеду будет в самый раз. Пашка немного пооскаливал зубы на Вальку и удалился. Сунул на крыльце ноги в калоши и вышел за ворота. Справа — дверцы в палисадник, где стояла скамейка со спинкой, прислоненная к стене дома. Тут он сел и закурил. Курил и смотрел с тихой радостью на этот палисадиичек. С двух сторон, справа и слева, уложил он два автомобильных колеса со стертыми протекторами, в них засыпал землю и посадил цветы. Цветут сейчас голубеньким цветом, вьются, кучерявятся. Прямо как в Зимнем дворце или еще где. Перед Пашкой, поближе к канаве, из паучьих зеленых кустов вытянулись ножки оранжевых граммофончиков. Это лилии, посаженные стеночкой вдоль всего палисадника. Внутри кусты садовых колокольчиков, желтые ноготки пучками там и сям золотятся. Высокие кусты золотого шара только еще чуть-чуть заметно формируют поверху завязь. Начало лета.
Глядеть приятно. В правом углу вишня, обсыпанная зелеными, как дробинки, ягодками. Дальше снова изгородь из проволочной сетки, калитка в огород, разбитый за глухой стеной дома. Там тоже навес из вьющегося винограда, ранняя вишня майка, грядки всякой зелени, а в конце, перед калиткой в большой огород, красная вишня. Уже поспевает. Этого со скамейки Пашка не видит. Да, но он все видит — и виноград, доставал особый сорт, черный, вкусный, как мускат. Видит за калиткой, в большом огороде, две груши и курагу. Видит и дальше кусты роз и пионов. Пионы уже осыпались, а розы живут, меняют бутоны, разворачивают одну за другой свои пышные, с тонким ароматом чаши. Красного, густо-рубинового цвета, чайные, бледно-розовые. Валька нарежет букет, поставит в его комнату, деваться некуда от этого райского запаха. Такую жизнь Пашка любил. И Валька ее понимала, имела к ней вкус. Тут у них такое согласие, будто они родились друг для друга. Только вот встретились поздновато. Жизнь-то самая сладкая прошла. Молодость размотал каждый по-своему.
Валька, тогда она была Вассой, родилась и работала уже смазливой девчонкой в сибирском городке под Кемеровом, в вокзальном ресторане. Была просто украшением этого ресторана, и посетители, как мухи, кружились вокруг нее. Ехал в отпуск из армии парень, в Кузнецк ехал. Сошел с поезда, заскочил в ресторан и… отстал от поезда. Ходит Васса по залу, молодой королевой ходит, а этот заезжий, отставший от своего поезда служивый крутит туда-сюда головой, провожает взглядом Вассу, как пришитый. Пожалуйста, девушка, принесите пивка бутылочку, принесите водички, принесите еще закуски и сто граммов водочки, того принесите, этого принесите, и наконец достал блокнотик, шариковой ручкой написал на вырванной страничке свой адрес и попросил записать адрес этой Вассы. Вот чем кончился этот затянувшийся обед в вокзальном ресторанчике. И стали они переписываться. Два года писали. Сто писем Васса перевязала ленточкой, хранила. Писал парень, что, когда вернется со службы, соберут все письма и — шутил так — борщ из них сварят. Намек, значит, был на семейную жизнь. Конечно, Васса из этого ресторанчика, где ну просто отбоя не было, переехала в Кемерово, стала работать в лаборатории лаборанткой. В санбакстанции. И вот заехал служивый, окончилась служба. Заехал в родной городок, прямо на квартиру, по адресу. Тринадцатилетняя сестренка повисла у приезжего на шее — Федя, Федя и так далее. И мать тоже ласково принимает, писал же два года. Вызвали Вассу. Приехала. Давай, говорит, рассчитывайся, поедем в Кузнецк, ко мне. Нет, ты поезжай, а за мной приедешь особо, специально, а сейчас тебя же мать ждет дома. Телеграмму домой давал? Давал. Чтобы встречали. А сам живешь у чужих людей. Уехала Васса в свою лабораторию, а этот живет и живет у чужих людей. Уж мать стала говорить, ты уж поезжай домой, неудобно, дома ждут. Уехал. Но быстро вернулся, забрал Вассу. Поженились. В Кемерово приехали жить, Васса настояла. Пошел Федя на курсы мастеров-бетонщиков. Год был на курсах в другом городе. Вернулся и говорит, жил там с одной. У нее двое детей. И от меня беременна. Поезжай к ней и живи. Не хочу. Ну, проси ребенка, будет наш. У Вассы не было детей, не получалось. Написал так. Я лучше утоплюсь, отвечает та, чем отдам своего ребенка. Хорошо. Стали дальше жить, а уже трещина в семье. И большая. А тут День строителя. Пойдем на торжественный вечер. Нет, не пойду. Ушел один. После вечера ужин. Выпили хорошо. Пришел в два часа ночи. Еще трещина. На другой день гулянье. Пойдем. Не пойду. Ушел сам. И вернулся только через два дня. В бригаде у него одни бабы и девки. Одна стала липнуть к нему, на коленки села за ужином. Ты, Федя, один, мол, я к тебе. И села. Увела домой. У нее ребенок, мужа нет. Поспал, выпили, еще остался. Опять поспал, опять выпили, остался. А на третий день домой. Вассе все рассказал. Стало тошно. Нет, все. Давай расходиться. Подумай, Васса. Все пройдет, давай жить. Нет, все, нажились. Стали спать в разных комнатах. А та, первая, с какой жил на курсах, пишет в партком, алименты требует. Стал посылать ей. А тут эта, с какой на праздниках жил, тоже не отстает. Взяла Васса и ушла к матери. К ним, то есть теперь к нему, бухгалтерша стала на квартиру, через два месяца сошелся с этой бухгалтершей, у нее тоже ребенок.
