Геннадий Гор - Корова

Я вижу маленький участок, и маленький старичок на маленькой лошадке пашет маленькое поле.

— Единоличник, — думаю я.

Я прохожу несколько шагов, и снова маленький участок, и такой же маленький старичок на маленькой лошадке пашет маленькое поле.

— Снова единоличник, — думаю я.

Я иду дальше, прохожу несколько шагов, снова маленький участок, и такой же маленький старичок пашет на маленькой лошадке маленькое поле.

— Еще единоличник, — думаю я.

Я иду дальше, прохожу несколько шагов, снова маленький участок и такой же маленький старичок на такой же маленькой лошадке пашет маленькое поле.

— Что за черт, — думаю я. — Такое же поле, такая же лошадь, такой же старичок. Может быть, я хожу вокруг одного и того же поля и вижу одного и того же старичка. «Леший водит».

Я осматриваю старичка: нет, не тот, у предыдущего была борода седая, а у этого только с проседью. У того была рубашка синего цвета, а у этого только с просинью.

И я высказываю свою мысль.

— А я думал, что земля–то колхозная?

— А чья же больше, — отвечает мне старичок, — конечно, колхозная.

— Как же так, — думаю я, — не стал же колхоз сдавать свою землю в аренду единоличникам. Это же невозможно. Но почему? Почему?..

Я иду дальше, прохожу несколько шагов, снова маленький участок и такой же маленький старичок пашет на маленькой лошадке маленькое поле.

— Тот самый, — размышляю я и всматриваюсь, — нет, не тот. У предыдущего лощадь была вороная, а у этого каряя. Не тот.

И я спрашиваю его о том, о чем уже спрашивал предыдущего:

— А я думал, что земля–то колхозная?

— А чья же больше, — отвечает мне старик прежним голосом, — конечно, колхозная.

— Что за черт, — думаю я, — ну конечно, тот. Тот же голос, тот же ответ, только лошадь другая. Не переменил же он лошадь, пока я ходил.

И я спрашиваю его:

— Скажите, вы сегодня все на одной лошади пашете или меняли ее?

— Все на одной. Зачем же менять?

Но потом он подумал и вдруг рассердился, вообразив, что я его заподозрил в чем–то нехорошем.

— Зачем менять? Я чужого добра не хочу. Со своим проживу. Зачем мне менять.

Я иду дальше, прохожу несколько шагов, снова маленький участок и такой же маленький старичок на маленькой лошадке пашет маленькое поле.

Я спрашиваю его, как и предыдущего:

— А я думал, что земля–то колхозная?

— А чья же больше, — сердито отвечает мне старичок прежним голосом, — конечно, колхозная.

— Что за черт, — думаю я, — ну конечно, тот.

Тот же голос, тот же ответ, только лошадь другая. Не переменил же он лошадь, пока я ходил.

— Скажите, вы сегодня все на одной лошади пашете или меняли ее?

— Все на одной. Зачем же менять?

Но потом он подумал и вдруг рассердился, вообразив, что я его заподозрил в чем–то нехорошем.

— Зачем менять? Я чужого добра не хочу. Со своим проживу. Зачем мне менять?

— Тот. Тот же. Он самый, — подумал я, — и лошадь не та…

Иду дальше, прохожу несколько шагов, снова маленький участок. И такой же маленький старичок пашет маленькое поле.

Только хотел я его спросить:

— А я думал, что земля–то…

— А чья же больше, — уже отвечает он тем же голосом, — конечно, колхозная.

— Что за черт, — хотел только подумать я… И хотел уже спросить, только заикнулся:

— Скажите, вы сегодня все на одной…

А он уже отвечает:

— Все на одной. Зачем же менять?

Потом подумал или сделал вид, что подумал, и вдруг рассердился, вообразив или сделав вид, что вообразил, что я его заподозрил в чем–то нехорошем.

— Зачем же менять? Я чужого добра не хочу. Со своим проживу. Зачем мне менять?

— Тот же. Тот. — Теперь я не сомневался, что тот. Но каким же образом я ходил несколько часов вокруг одного и того же мужика и не замечал этого?

Я оглянулся — и что же, позади я увидел множество маленьких одинаковых участков и на них множество пахавших мужиков. Они показывали на меня пальцами и посмеивались.

— Как же я не догадался оглянуться, — подумал я. И мне стало ясно: каждый последующий мужик слышал вопрос, который я задавал каждому предыдущему мужику, и ответ заготовлял заранее.

— Ай да единоличники, — подумал я, — хитрые мужички. И вдруг спохватился, что самого главного–то не узнал. Каким образом единоличники завладели колхозной землей.

Я подошел к одному из старичков и повторил свой вопрос.

— А я думал, что земля–то колхозная. — К моему удивлению, он посмотрел на меня без всякого удивления и ответил мне без всякой насмешки:

— А чья же больше, — ответил он, — конечно, колхозная.

— Что за черт, — хотел было подумать я, — ну конечно, тот, — но вовремя вспомнил, что мне уже известно, что не тот, и не подумал.

Я спросил:

— Что же, вам ее колхоз в аренду сдал, что ли?

Теперь старичок посмотрел на меня с явным удивлением и ответил с явной насмешкой:

— Колхоз не помещик и не кулак, — ответил мне старичок, — чтобы сдавать нашу землю нам же.

— Так это земля не колхозная?

— Колхозная!

— А вы единоличники? — спросил я.

— Откуда вы взяли, что мы единоличники, — сердито ответил старичок, — мы колхозники!

Теперь я понял все. Так вот о чем мне говорила Катерина Оседлова, я припомнил также слова, сказанные мне в поле одним комсомольцем: «Каждый у себя». Теперь я понимал их смысл. Каждый у себя.

Старичок попросил у меня закурить и протянул руку за папиросой. Мне показалось, что все старички протягивали руки за папироской, каждый по руке. И я стал обходить их маленькие поля, угощать стариков папиросами. Я ходил целый день, пока не вышли все папиросы. И остановился — отдать последнюю папиросу. Впереди было еще много старичков, но у меня уже не было больше папирос, и я остановился. Старичок, заметив, что я отдал ему последнюю папиросу, благодарно улыбнулся, остановил лошадь и прокашлялся, показывая этим, что он готов со мной говорить. «С чего бы начать?» — подумал я. И решил действовать прямо и решительно, как действовали бы на моем месте товарищ Молодцев или товарищ Оседлова.

— Скажите, товарищ, — обратился я к нему, и голос, которым я спрашивал, показался мне голосом Молодцева, — скажите, товарищ, — начал я голосом Молодцева, — скажите, пожалуйста, — и почувствовал, как голос Молодцева снова стал моим голосом, — как же так, земля–то колхозная…

— Уже было сказано, — сердито ответил старичок, — что колхозная.

— А вы колхозник?

— Уже было сказано, — сердито ответил старичок, — что колхозник.

— Так ответьте, — вдруг осмелел я, — почему же вы работаете как единоличник, обособленно?

— Понимаю, — уже весело ответил старичок, очевидно обрадовавшись новому вопросу (ему, как и читателю, надоело переливать из пустого в порожнее), — теперь я вас понимаю, — ответил он, — не впервой приходится отвечать. Потому работаем отдельно, что так привыкли. С детства работаем отдельно.

— Так у вас, — перебил я его, — получается не колхоз, а черт знает что.

— Зачем ругаетесь? — с укоризной сказал старичок. — Теперь не такое время… А колхоз у нас колхоз. Потому что работа идет в общую пользу. Собирать вместе будем, жать, молотить. А пахать отдельно, так сподручнее, потому что привыкли.

— Коли так, — сказал я, — колхоз у вас только на бумаге.

— И на бумаге, — подтвердил старичок, — как можно без бумаги. Ну, добрый путь вам. Надо работать. Мы — не лодыри. Мы — не молодежь. Это молодежь пашет вместе. Баловство, а не работа. Косить, жать — еще туда–сюда. А пахать только одному сподручно или с семьей. Мы — не молодежь.

Я поклонился старичку и пошел домой. Я считал глазами старичков, но глаза мои меня обманывали, старичков было не так много, десять, пятнадцать. Но папиросы! Папиросы! Папирос была целая пачка. Кому же больше верить — глазам или папиросам. Впрочем, папиросы я мог где–нибудь рассыпать. И я верил своим глазам. Старичков было не так много. Теперь я уже смотрел на их поля другими, более наблюдательными глазами. Глазами, замечающими то, чего они раньше не замечали. Я, например, увидел, что поля старичков были огорожены еле заметной изгородью. Это была конспиративная изгородь — постороннему глазу ее трудно заметить — какие–то набросанные жерди, сломанные кусты, веревки, но все же это была изгородь.

Изгородь и межа — символ всякого единоличника!

Здесь все поля были огорожены невидимыми изгородями. Воображаемая межа отделяла пашню от пашни.

Но изгородь остается изгородью, даже когда ее нет, но когда она существует в чьем–то воображении. И межа остается межой.

Я подошел к одному старичку и спросил его, желая проверить свою догадку.

— Что же вы, — спросил я, — каждый на своем поле работаете, на котором работали до вступления в колхоз?