Илья Эренбург - Бубновый валет и компания
Хотелось, да не было сил, и три раза крикнув «бегун я!», упал Скворцов на скамью.
Когда же председатель прочел приговор – каторжные работы, и еще что-то, долго читал, сложно, мало что понял Скворцов – он быстро вскочил, и одному котелку, тоже улыбкой ужасной просветленному, показал свой старческий, дряблый, трясучий кулачок. Его быстро вывели.
А на завтра, прочитав о том, что кровожадный злодей не только не раскаялся, но еще в помыслах низких упорствовал, мосье Лево сказал полковнику:
«Разве я не был прав? Азиаты! Хорошо, что мы с вами родились во Франции! Сегодня прекрасный вечер, хотите, партию трик-трака?» Да азиаты, опасные азиаты!
В розовом домике
Чудной город Москва, вот уж действительно неправдоподобный город! Сколько статистики развели, переписи, учеты, анкеты, а чепушистости московской извести не сумели.
Возьмем, к примеру, Николо-Песковский переулок, с виду все в порядке: подотдел Совнархоза, советская амбулатория, курсы хорового пения пролеткультовские, а в домике бывшем тайного советника Всегубова, в розовом домике, самом обыкновенном – нелепица, чудеса, дебри непроходимые!
Прислонился домик бывший Всегубова к Совнархозскому, задумался, глазки-шторки опустил. В Совнархозском сидит барышня и стучит на машинке, крепко стучит, изо всех сил – ленты нет, вся продырявилась, прямо копию через переводную жарит: «Комячейка приветствует революционное выступление рабочих Лидса. Долой лакеев Ллойд Джорджа!» А во Всегубовском тоже барышня на плешивой софе читает папаше очередной номер «Московских Ведомостей» – «на обеде у предводителя дворянства присутствовали…» Кто же присутствовал? Про себя подумаем: что за теософия такая? на небесах банкеты званные с пулярдкой а ля Рэн… Царствие небесное!.. Это про себя, а папаше, то есть генералу от инфантерии Модесту Никифоровичу Всегубову, лишь улыбнемся вежливо – хороший обед, с подъемом.
Так идет все изо дня в день, и хватает же предводителей дворянства, пулярдок, желтеньких листков «Московских Ведомостей», благоговейно хранимых дочкой генеральскою Евлалией, в печной трубе, на веревочке у вьюшки, чтобы не прочел об обедах кто-нибудь посторонний. В уголке над саксонскими болонками, над раковинами, над расписными вазочками висит портрет приятеля генеральского Обер-Форшнейдера графа Флауге – высоко парит человек, с великими князьями на «ты», прямо без стеснений перед носом высочественным кодаком щелкает, взаймы на Тити из кордебалета ассигнации дает. По субботам Евлалия пишет. письмо графу, под диктовку папаши, не без достоинства, но с горькой слезой стариковства, обиды покинутого – «помнишь, как мы с тобой после турецкой в Кюба девицу-молдаванку, имя вот запамятовал, при большем стечении общества, раздели догола и усадили верхом на дрессированного медведя? А как выкупали моську Крэкера в шампанском, а ему самому ягодицы украсили гербами баронскими? Молодость! Теперь я стар, дряхл, болен, все друзья обо мне забыли. Молю тебя, откликнись, не то потомство проклянет вероломников, презревших героя Хивы». Но нет ответа на письма. «Занят человек, высоко парит, все на аудиенциях, послы, иностранные принцы» – утешает себя генерал, да, важный был граф, одних хороших отличий, кроме Льва и Солнца какого-нибудь, не меньше двух дюжин, только прежде это… Царствие ему небесное!..
Эти письма в запредельные края, веселые празднества с мертвецами раститулованными объясняются просто, как, впрочем, и все человеческие тайны. В России была революция, даже две как будто, но дикие валы, грозящие смыть все материки, покорно замерли у приступочка Всегубовского домика. В тесных комнатках ничего не произошло, кроме того, что сдох пойнтер «Наполеон», нажравшись на помойке тухлой конины, и в столовой осыпался потолок – давно не ремонтировали.
О том, что творится за порогом домика, в пучинах Николо-Песковского, генерал не ведает, ибо опекаем он нежно и беззаветно старой девой Евлалией, злую революцию от него утаившей. Променяла Евлалия далекую жизнь на этот сладкий плен старчества, пропахшего камфорой, нафталином, с ватой в ухе, с примочками, припарками, и шамканьем невпопад о былых парадах. Послушаешь Всегубова, не поймешь, как жил он, хотя покажет старик и послужной список, и орден на выцветшей ленточке, и ленточки просто пышного котильона. Путаются мысли, язык блудит, не то с хивинцами танцевал он шакон у генеральши Малменьшевой, не то штыком заколол лакея Яшку, который, склонившись до полу, особенно нежно пришептывать умел: «Балычок тает-с!..» Давно ведь все это было. Тринадцать лет уже прошло, как хватил генерала первый удар, с тех пор он не ходит, ездит лишь в креслице, а правой рукой шевельнуть не может.
Была некогда у генерала и жена, но как-то он ее незаметно в походе обронил. Одни говорили, что сбежала она с цифиркой жалким – земским врачом, другие, напротив, заверяли, будто генерал сам ее глупому земцу подкинул, ибо был в это время чрезвычайно занят полковницей Володьевой и Хлюськой-певичкой, а на супругу не хватало ни времени, ни денег. Как-никак, две дочки оказались не у земца, а у генерала. Старшая Ольга прямо из института кавалерственной дамы Чертковой, что на Пречистенке, после двух туров вальса отправилась с штабс-капитаном Глазковым к попу, благословением пренебрегая, но. мелочи всякие – простыньки и десертные ножички – через сестру вытребовав. Генерал хотел проклясть, но позабыл, ибо очень был увлечен гувернанткой Евлалии m-lle Тонэт из Авиньона. Зато Евлалии самой строго-настрого запретил к кому-либо мужского пола, кроме него – папаши – да глухого батюшки отца Спиридона, приближаться, уверив ее, что от одного прикосновения чужого мужчины начнутся в душе ее страшные рези, а по телу пойдут синие пятна, величиной в грецкий орех. Должна была Евлалия за ним ходить, как за дитятей, покрывать грехи матери и сестры. Уже чуял он недобрый конец, только успел гувернантку свозить разок в «Мавританию», и пока она кушала засахаренные ананасы, малость побаловаться, как пришлось сменить все эти невинные забавы на доктора Таубэ с банками, на кресло неповоротливое да на всякие размышления.
Любил генерал беседовать о двух предметах предпочтительно – о победах своих неисчислимых над иолом, ошибочно называемым слабым, ибо сильных одолевал герой Хивы, и еще о кознях пакостных, многолапчатых масонов.
И чего только не узнала скромная девица Евлалия, заветов папаши не преступившая, даже доктора Таубэ, который лечил ее от запора, не впускавшая к себе в комнату. Знаниями в делах любовных удивила бы она любую дамочку с парижских бульваров, которой фокусы и прибауточки Всегубовские были бы невдомек. Понатужится вечером генерал, откушав манной кашки, да как гаркнет: «Сядь, Евлалия! Слушай отца. У гоф-фурьера Ивашина была полечка… дамские пальчики, карамелечки, безе наивоздушнейшее, и в ажурах матинэ… по дружбе уступил он ее мне на вечер… у камелька на медвежьей шкуре…» И пойдет, пойдет, а Евлалия, не сморгнув даже, слушает, обвыкла, стали ей и полечки эти, и ажуры-амуры вроде банок с бальзамами и притирками на полочке.
Но еще охотнее толкует генерал о судьбах Российской Державы, разоблачая перед дочерью происки, подвохи, подкопы, подсиживания хитрые проклятого иудейского племени, сиречь масонов. В молодости еще встретился он с одним бессарабским помещиком, у которого в услужении находился выкрест Монька. От этого Моньки узнал помещик мерзские замыслы неугомонного жидовства, и генералу, тогда еще подполковнику, все до мельчайших деталей поведал.
Каждый год в Страстную Пятницу собираются главари жидовские со всех концов света. Раввин ихний, цадик пейсатый, он же первый масонский жрец, закалывает младенчика православного и всем дает крови пригубить. Кончив моленья, вой да покачивания, жиды делят меж собой мир, где акции скупить, где военные планы выкрасть, где бунты развести. Сидят они заграницей, повсюду в министерствах, в газетах, в штабах, да что заграницей, у нас в России-матушке министр Витте не кто иной, как обрезанный…
На Витте обрываются воспоминания генерала. После идут одни смуты, о черте оседлости позабыв, пустили в Санкт-Петербург кагал жидовский, сидят там чесночники в ермолках, зонтиками грозятся, зовут себя депутатами, и нет на Руси городового, чтоб, тряхнув за шиворот легонько, выслать этапным в Бердичев на Белопольскую.
Хоть стар генерал, военный человек, финансами не занимался, но порой подмывает – взять да послать Государю Императору «всеподданнейшую» – сердце русское, корневое, исконное кровью обливается, не беседовать же с масонами, запретить их просто, замести в уголок веником железным.
За такими беседами проходят дни Всегубова. Много было прежде до страшного семнадцатого года вот таких розовеньких и голубеньких домиков, не в одном Николо-Песковском, но и в Мертвом, в Полуэктовом, в Штатном, в сотнях переулков и тупичков, где безобидные старички, хихикая, считали локоны, перевязанные ленточками, или ругали ожидовевших гласных, виноватых в том, что купчиху Квасову почистили среди бела дня и вообще жулье расплодили. Но пришла революция, полетели с подоконников фикусы и фуксии, жалобно зазвенели, прощаясь, китайские болванчики, зарявкали издыхающие болонки, и стали резвые молодчики прибивать к почтенным воротам дикие надписи, от которых трепетали ставенки и подкашивались колонки: «Ревтрибунал», «Профсоюз», «Наробраз». А мирные старички либо тихо померли, неслышно рассыпались от страха, горя и голода, либо побрели в далекие заграницы, но не в Монте-Карло поставить на номер сто десятин пахотной, не в Карлсбад сполоснуть раздосадованную интригами кадетскими печень, а в города и земли, жалостно побираясь, среди чужих, сытых, злых разночинцев.
