Екатерина Шереметьева - Весны гонцы 2
Лет тридцать назад молодой хирург Павел Андреевич Соколов почти с того света вернул тоже молодого еще артиста Арсения Артемьевича Барышева, доставленного в клинику с острым гнойным аппендицитом.
Талантливый, с большой культурой и нежной душой, не очень глубокий, несколько тщеславный, на редкость удачливый в работе, Арсений Артемьевич страстно хотел семьи, детей. Тут ему не повезло. Он перестал гоняться за синей птицей и замкнулся. Где-то росли отнятые у него дети, может быть, и не его дети, он посылал им деньги. Глуша тоску и едкую обиду, работал с ожесточением, не давая себе вздохнуть, оглянуться, задуматься. Целью стал успех, овации, хвалебные рецензии, звания, ордена, деньги. Тщеславие выстудило, высушило сердце, подсовывало компромиссы, прежде времени состарило. Барышев, конечно, ощущал, что сделал в жизни куда меньше, чем мог. Однако перестроиться, работать вглубь, не разбрасываясь, боялся, а может быть — разучился. Одним словом, бороться не хотел.
И вот Корнев пришел к руководству парторганизацией. Вплотную занялся «больной» кафедрой, скоро понял все причины и следствия. И хотя выправить положение было вовсе не просто, воздух в институте посвежел. И Барышев — сначала он неприязненно отнесся к Корневу — уже следил за ним с нарастающим интересом, казалось, готовился стать рядом…
Неужели все покатится назад?
Ключ заворочался в наружной двери — Анка.
— Какой-то пакет в ящике, бусь! — сообщает еще из передней. — С сургучной печатью! — Анюта входит в комнату, рассматривая конверт. — У-у-у! Припечатано-то копейкой! Не иначе — твои «дети».
На большом плотном листе бумаги печатными буквами:
«Дорогая и очень глубокоуважаемая
Анна Григорьевна!
Нам грустно без Вас, хотя…»
Посередине листа, в прорезанные, как в альбоме, отверстия, вставлен картонный прямоугольник вроде открытки, и на нем:
Вы львом нам кажетесь всегда.
Когда небрежны мы в работе.
И не минует нас беда,
Но все же…
Под стихами — готовый растерзать жертву, рычащий лев, а под рисунком — конец строки:
«См. на обороте»На обороте, в центре, рисунок: наседка, подняв голову, воинственно сверкая глазом, собирает под крылья цыплят. Над ней:
Молва гремит со всех концов:
Такой мамаши не найдете.
Она хранит своих птенцов…
Но все же…
и внизу снова:
«См. на обороте»Под открыткой приписка:
«Поправляйтесь! Больше без Вас не мыслим дня прожить», — и подписи.
Анюта смеется, хлопает в ладоши.
— Довольна, буська! Разулыбалась! Скажите — не могут дня прожить! А между прочим, определили точненько: гибрид льва с наседкой!
Глава третья
Есть время для любви,Для мудрости — другое.
А. ПушкинСессия кончилась, свалилась тяжесть, стало весело, странно пусто.
Рудный на прощанье сказал:
— Спасибо, не подвели, не огорчили Анну Григорьевну. Веселых вам каникул, кто уезжает — доброго пути! Что передать ей?
— Чтоб скорей поправлялась!
— Чтоб отдохнула!
— Скажите: о Корневе — пока разговорчики.
— Зря Глашка сболтнула.
— Пусть вообще не думает об институте.
— Только о нас!
— Не обижайтесь, Константин Павлович! — перекричала всех Алена. — Мы с вами подружились, но… нам все равно плохо без Анны Григорьевны…
— Братцы, айда всем курсом! — как открытие возгласил Женя.
— Высказался!
— Ваня-дураня!
— Человеку покой нужен…
— Тихо! — прикрикнула Глаша. — Напишем письмо. Константин Павлович, мы напишем. Сейчас. И отнесем…
В двери аудитории уже стояла нянечка со шваброй, сочинять письмо отправились в комнату «колхоза». Алена живет здесь уже последние деньки. Но пока об этом знает только Агния.
Споры, крики — даже штукатурка летит с потолка. Трудятся три поэта: Женя, Валерий и Саша. Художник — Джек. Наконец послание рождено на свет. Под «гимн мастерской» все торжественно расписываются и допевают последние строчки:
Дружно идем мы в ногу,Наш путь тернист, но мы пробьемся к цели.Будет препятствий много —Работать станем восемь дней в неделю.
Тамара Орвид взяла пакет с сургучной блямбой, припечатанной копейкой, и ушла — она живет почти рядом с Соколовой.
Еще поговорили о письме, о Соколовой, о Рудном, вспомнили тревожный слух об уходе Корнева, легко сошлись на том, что это «бред», опять потешались над волнениями и курьезами не отжитой еще сессии. Замолчали. Расходиться не хотелось.
— Каникулы — это вещь! — сказал Джек.
— Братцы, пусть Валерий стихи почитает. Любовные, — стонущим голосом предложил Женя. — Ч-чудные! И у него оч-чень это… — Удар кулака по воздуху досказал.
Обычно перенаселенное Женино сердце временно пустовало. Никем не вдохновляемый, он сам не писал и тяжко страдал без стихов и любви.
…О, весна без конца и без краю —Без конца и без краю мечта!..
Знакомый бархатный баритон, знакомые строчки для Алены сегодня зазвучали по-новому. Во всем слышалось ей торжество весны, жизни: «За мученье, за гибель — я знаю, — все равно: принимаю тебя!»
— Ух, Валерий талантливый! — Агния прислонилась головой к плечу Алены — они сидели рядом на кровати.
…Есть времена, есть дни, когдаВорвется в сердце ветер снежный,И не спасет ни голос нежный,Ни безмятежный час труда…
«Ну, вот и правда и ерунда, — думала Алена, по-своему слыша Блока. — И пусть „безумие любви“, пусть „во всем другой послушна доселе гордая душа“. Так легко, даже нравится покоряться Глебу — он ведь никогда не требует, не обижает. Он — чудо».
— Не жалею, не зову… —
начал Валерий.
Горечь есенинских строк только на минуту обожгла, Алена сильней откликнулась на слова: «дух бродяжий», «буйство глаз и половодье чувств».
Вот услышала незнакомое:
«Когда вы стоите на моем пути… Разве я обижу вас?.. Я — сочинитель. Человек, называющий все по имени, отнимающий аромат у живого цветка».
«Что, что, что?» — чем-то возмутили Алену слова:
…я хотел бы,Чтоб вы влюбились в простого человека…
А поэт не простой? Фу ты!..
… — только влюбленныйимеет право на звание человека.
О-о-о! Вот это…
— Последние строки — да! А больше — ни слова хорошего! — отрубила Алена.
Ей разом возразили Джек и Валерий:
— Неверно! Не понимаешь ты!
— Непутевые стихи, братцы!
— Ч-чу́дные ритмы, Глашуха!
Спор завился стремительно и круто — уже не понять: кто с кем? против кого? за что? И вдруг все с разных сторон уперлись в одно слово: «влюбленный». У Блока — узко, как отношения между женщиной и мужчиной? Или можно «любить землю и небо», «рифмованные и нерифмованные речи», музыку, электричество, астрофизику?
— Не делайте из Блока дохлого Северянина! — громыхал Огнев.
Джек, Валерий, Женя отбивались:
— Блок не концентрат идей!
— Любовь к женщине — это узко?
— Говори — узко?
Алене надоел спор, главное — крик, у нее уже першило в горле. И кто знает, что думал Блок в тысяча девятьсот восьмом году? Почти пятьдесят лет назад! Важно, как мы сейчас думаем. Она хотела сказать это Агнии, взглянула в янтарно-желтые глаза, поняла, что в комнату вошел Арпад Дыган.
Ближе всех Алене стала Агния.
Агнию вводили на роль Ирины — пришлось за семестр сделать три акта. Ей безотказно помогали все, но играть после Лили нелегко. Алена, как никто, понимала это, как никто, знала своеобразную внутреннюю жизнь Лилиной Ирины.
Маша с Вершининым с прогулки заходили на телеграф к Ирине погреться. Ждали ее, молча стоя рядом в углу, не глядя друг на друга. Алене вспоминалось, как в степи с Тимофеем именно в молчании возникало тревожное ощущение особенной близости. Ирина смотрела в полутемный угол и думала: «Как ужасно, что Маша замужем и полюбила женатого Вершинина! Но какое все-таки счастье — любить!»
Приходил за Ириной Тузенбах — хороший, умный, любящий… Но она-то не любила его!
Вчетвером шли домой…
Этот этюд любили, повторяли — он каждого из них подводил к трудному третьему акту.
Придумывали много. Ирина, замученная своей жизнью без смысла, без радости, пришла к Маше. Маша уводит ее к себе в спальню — успокоить сестру, и так хочется говорить о Вершинине… Едва закрыла дверь, стучит Кулыгин — убил моль в передней! Необходимо сейчас же пересмотреть все вещи, даже сундуки. Как это кстати, что Ирина здесь, — она поможет Маше! И сестры покорно шли бороться с молью…