Пантелеймон Романов - Русь. Том II
— В том-то и суть.
— Они все думают, что это от господа бога, потому царь — помазанник. Говорят, этот помазанник в Москву собирается… для единения с народом, — сказал Алексей Степанович, опять иронически подчеркнув слово е д и н е н и е. — Вот раздуют кадило-то! Ловко околпачивают. Зевак соберут порядочно. И угодников немало из тех, что снаряды готовят и казённые подряды будут брать. Э, ну их к чёрту! — сказал он, махнув рукой и плюнув, — пропади они пропадом! Тут теперь нашему брату, кто, как мы с вами, на дело смотрит, надо работать вовсю. Мой отец, блаженный Степан, всё о каких-то хороших местах думает, где можно тихо-мирно, по справедливости всё наладить. А тут надо зубами драть. Ну, покуда до свидания. Желаю удачи. Ещё повидаемся.
XI
На следующее утро, когда Митенька проснулся, чтобы ехать в город для освидетельствования в призывной участок, он почувствовал то мучительно-тоскливое, сосущее ощущение под ложечкой, какое у него бывало, когда в детстве после летних каникул его отправляли учиться.
В газетах уже сообщалось о том, что немецкие армии, нарушив нейтралитет, вторглись в Люксембург и Бельгию и одну за другой берут неприступные крепости — Лувен, Льеж, Намюр, разрушая их орудиями невиданной силы.
Значит, надежды на прекращение войны не было уже никакой.
Ощущение тоски и даже стыда от сознания, что встречные по дороге догадываются, что Митенька едет вместе со всеми с т а в и т ь с я, увеличилось ещё больше, когда он вышел, чтобы садиться в экипаж, и увидел своего кучера Митрофана. Тот, хотя и сам ехал на призыв, сидя на козлах в ожидании хозяина, по обыкновению спокойно расковыривал на ладонях жёсткую кожу сухих мозолей и лениво поглядывал на окно.
Митенька поехал и с возмущением опять подумал, отчего, в самом деле, народ не возмутится этим насилием? Неужели у него нет сознания, что его за чужие интересы гонят, как стадо баранов на бойню? И как он ненавидел сейчас всех, в особенности уездных дам и всяких либералов, которые кричали о войне, как о возрождающем факторе, как о крестовом походе против германского империализма.
И его сочувствие было почему-то больше на стороне Германии, чем на стороне России.
Когда Митрофан остановил лошадь у присутствия на большой немощёной площади, где возвышался пятиглавый, с резными крестами собор, Митенька почувствовал ещё большую, почти смертную тоску под ложечкой.
Около каменного двухэтажного здания, окрашенного в казённую жёлтую краску и обращённого своим фронтоном к собору, чернели кучки дожидавшихся мужиков. Виднелись также люди в котелках и шляпах, державшиеся отдельно.
Мужики сидели на ступеньках подъезда присутствия, на выступе фундамента церковной ограды, просто на траве в тени собора и негромко разговаривали, машинально оглядывая всякого вновь приходившего, или бросали взгляды на дверь присутствия, куда должны были позвать всех, когда начнется приём.
В тесных каменных коридорах присутствия с каменным полом тоже тоскливо стояли или бродили взад и вперёд люди. Проходили служащие и чиновники с кипами бумаг в синих папках, подхваченных под мышку, с озабоченно торопливым и безразличным ко всему видом, а главное — к тому, что переживали собранные здесь люди.
В раскрытых дверях зала виднелся на возвышении стол с зелёным сукном и за ним высокие спинки кресел.
— А вы — какой номер? — недовольно и строго спросил какой-то седой, давно небритый старичок чиновник с низко опущенными на нос очками у остановившего его господина в белой соломенной шляпе и сером костюме.
— Предводитель приедет, ему заявите. — Сказав это, чиновник посмотрел на просителя поверх очков, пошевелил губами и пошёл дальше.
Митенька тоскливо подумал, что и он теперь будет числиться под номером.
Митрофан тоже был здесь. Митенька старался держаться подальше от него. Ему было стыдно при мысли, что его увидят рядом с его собственным кучером, с которым он находится сейчас в одном положении.
По лицу Митрофана трудно было узнать, что он сейчас переживает. Он только часто ходил на улицу посмотреть лошадей, как будто был больше всего озабочен этим. Иногда задерживался там, разговорившись с каким-нибудь кучером, и даже с кнутиком в руках обходил кругом его тройку и экипаж.
Потом спокойно возвращался в присутствие. Один раз чиновник в очках остановился перед ним и строго сказал, что с кнутом здесь ходить нельзя. Митрофан с удивлением посмотрел на свои руки, как будто даже не знал, что кнут у него в руках, и вышел.
— Ай и вы пришли ставиться? — спросил Митеньку высокий чёрный мужик со спутанными волосами, доставая из кармана холстинных штанов кисет с табаком, чтобы свернуть папироску и идти на улицу курить.
— Да, — ответил Митенька, почему-то покраснев.
— Известное дело, нас зовут — не спрашивают, — сказал чёрный мужик, заклеивая языком свёрнутую папироску.
Митенька горячо согласился, найдя в словах мужика подтверждение своей мысли. Оказалось, что сознание насилия власти жило даже в этом сером, вероятно, неграмотном мужике.
— Конечно, — сказал Митенька уже сам, — им дела нет до того, что у тебя хлеб не убран или жена, скажем, больна.
— Это нипочём.
— А всё потому, что каждый только про себя это думает и все в одиночку, а если бы держались крепко друг за друга, тогда против всех ничего бы не сделали.
Мимо прошёл старичок чиновник с очками, низко спущенными на носу, и они на минуту замолчали.
— Это что там, — согласился опять чёрный мужик, — если бы народ дружный был, ничего бы не сделали.
Митенька хотел продолжать этот разговор, но в это время у подъезда присутствия остановился экипаж, и в коридоре произошло движение, какое бывает при приезде важного лица.
— Предводитель приехал! — сказал кто-то торопливо.
У Митеньки забилось от волнения сердце и почему-то вдруг пересохло во рту.
Предводитель в крылатке, в которой Митенька видел его на Николин день, с длинной раздвоенной бородой, ложившейся ему при ходьбе на плечи, прошёл по коридору, глядя поверх голов, скользнул по лицу Митеньки (у того остановилось при этом сердце и потемнело в глазах) и прошёл направо, в открывшиеся и сейчас же закрывшиеся за ним двери.
Начался приём. Тот же чиновник, опустив ещё ниже на носу очки и держа перед собой в некотором отдалении листы со списками, стоял в дверях и читал фамилии, каждый раз поднимая голову и отыскивая глазами вызываемого, в то время как десяток усердных голосов в коридоре и на улице повторял названную фамилию.
Когда назвали фамилию Митрофана, он не тронулся с места, а только, как и другие, водил по сторонам глазами, чтобы узнать, кого вызывают. И только когда чиновник раза два повторил фамилию, он, спохватившись и сказавши: «Ах ты, мать честная, да это же я!» — подошёл к партии вызванных.
И пока чиновник выкликал фамилии, разговоры в коридоре смолкали; у всех были напряжённые лица, как будто они ждали, когда же наконец всё это кончится. Но, когда чиновник, набрав нужное число людей, уходил в зал и дверь за ним затворялась, все с облегчением от некоторой отсрочки отходили из сгрудившейся толпы на более свободное место коридора.
— Покамест дождёшься, всю душу из тебя вымотают, — сказал чёрный мужик.
— Да, — ответил Митенька, — им-то что же…
Митрофан освободился очень скоро и первым долгом побежал посмотреть лошадей. Митенька почему-то не подозвал его и не спросил, взяли его или нет.
Небритый чиновник в очках опять вышел. Толпа волной придвинулась к нему. Митенька, как бы из безотчётного протеста против покорной стадности, остался на своём месте.
В числе других фамилий чиновник оскорбительно-безразличным тоном прочёл фамилию Митеньки Воейкова. Причем даже запнулся и произнес её неправильно: Войков. У Митеньки до шума в ушах заколотилось сердце, и ему показалось, что внимание всех сосредоточилось только на нём и что все ждали, как он ответит.
Митенька никак не ответил, а только проглотил слюну в пересохшем рту и в нерешительности стоял, не зная, оставаться ли ему на месте или подойти к небритому чиновнику.
Чёрный мужик, стоявший рядом с ним, как будто понял, что чувствовал Митенька. Видимо, желая поддержать его и ободрить, он сказал:
— Ездят, как хотят, на нашем брате. Не робей, когда-нибудь это кончится. Народ, ведь он тоже — не дурак.
Все вызванные прошли в зал, где за столом с сукном и треугольным зерцалом с орлом сидели несколько человек, и в центре их предводитель с раздвоенной бородой, доходившей до середины белой жилетки.
Предводитель, не надевая, а только приложив к своему орлиному носу пенсне, смотрел безразличным взглядом на лежавшие перед ним списки фамилий. Потом поднял голову, не оборачиваясь слушал, что ему говорил через высокую спинку кресла подошедший небритый чиновник в очках. Выслушав, предводитель кивнул головой и, отодвинув списки направо, выпрямился в кресле, положив свои белые холёные руки на резные подлокотники кресла.
