Сергей Петров - Пора веселой осени
Слова, случайно сорвавшиеся тогда при сапере, точно к чему-то его обязывали, и дни проходили в тревожно-сладостном ожидании обхода врача. Он обостренно, еще издали, улавливал приближение ее мягких шагов, шуршание всегда свежего, всегда накрахмаленного халата и лихорадочно прикидывал в уме, как бы повеселее ее встретить. Дверь открывалась, и язык во рту деревянел, он неожиданно каменел лицом и, злясь на себя, поворочивался при осмотре молчаливым истуканом. В палате у них она не засиживалась, тем более, что и он, и сосед-сапер шли на поправку и чувствовали себя здоровяками — хоть сейчас на фронт. Но однажды задержалась возле его кровати, окинула его долгим взглядом больших влажных глаз.
— Да-а… Очень вы все-таки крепкий человек, скоро вот совсем встанете на ноги. Просто сердце радуется…
Он неожиданно сообразил, что лежит на кровати, укрытый одеялом только до пояса, что скрутившиеся жгутом завязки на ночной рубашке развязаны, а грудь его гола, и потянул одеяло на горло.
Щеки у ней порозовели. Она отвела взгляд и сказала:
— А я вам принесла подарок.
Вынула из кармана халата пластмассовую коробочку и потрясла ее. В коробочке тяжеловато брякало.
— Что там? — еле поборов смущение, спросил Андрей Данилович.
Она отвинтила крышку и высыпала себе на ладонь горку зловеще-сизых, опаленных кусочков металла. Покачала рукой, словно прикидывала металл на граммы.
— Шестнадцать… Да.
Он понял — осколки мины.
— По штучке, небось, собирать пришлось? Выискивать?
— Да уж пришлось, — она задумчиво ссыпала осколки в коробочку. — В институте мечтала быть детским врачом. И вот…
— Латаете взрослых людей, — досказал он и даже зажмурился от внезапной нежности к ней, а от ее близости — протяни руку и коснешься колен — захолодело в груди.
В начале лета, едва отцвела сирень во дворе госпиталя, Андрею Даниловичу впервые разрешили выйти в воскресенье в город. К этому времени пришел приказ о присвоении ему звания капитана. Он прикрепил на новые погоны, горящие жарким золотом, по четыре маленьких звездочки, до жара же начистил ордена и пуговицы на мундире, надел неношенные хромовые сапоги и с утра отправился к ней в гости. Дом ее стоял недалеко от госпиталя, в центре города. Он вошел в подъезд и решительно поднялся по крутой каменной лестнице на третий этаж. В дверь квартиры, обитую старым порванным одеялом с лохмотьями почерневшей ваты из дыр, был вделан механический звонок с плоской ручкой, похожей на сердечко, и с отштампованной на металле вежливой надписью: «Прошу повернуть». Он повернул. Звонок задребезжал так, словно за дверью стучали собранными в кулак чайными ложками.
Открыла пожилая женщина в гладком темном платье с желтоватым от старости и от утюга кружевным воротничком.
— Алла Борисовна, врач из госпиталя, здесь живет? — спросил Андрей Данилович.
— Здесь, — ответила женщина и закричала в глубину квартиры. — Аллочка! К тебе-е!..
Он шагнул за порог, сдернул с головы фуражку и от волнения положил ее по-уставному на сгиб руки перед грудью, точно пришел представляться начальству.
Она выглянула из комнаты, прищурилась, секунду смотрела из ее света в полумрак коридора, будто не узнавала Андрея Даниловича. Да и немудрено, если и не узнала: был он сейчас подтянутым, в форме, при всех орденах. Разглядела его и просто, как частому гостю, сказала:
— Идите сюда, в комнату, — быстро заходила по комнате, убирая разбросанное на стульях и на диване белье, комкая его и заталкивая в шифоньер. — Хорошо, что застали меня: я только-только собралась на базар за картошкой. Сейчас все сажают картошку, вот и мы с мамой решили посадить. Но ничего, схожу в другой раз.
Стекла в двух окнах большой комнаты блестели от солнца, и из-за света с трудом просматривались дома напротив. Занавеска у открытой форточки висела плоско, не колеблясь.
— Лучше сегодня купить, — сказал он. — А то, пожалуй, и поздновато будет сажать.
— Вы так думаете? — посмотрела она на него.
Он хмыкнул.
— Почти уверен.
— Так что же делать?.. Вот что… Вы посидите, поговорите с мамой. А я быстро схожу: базар близко.
— Ну нет… Я с вами, — твердо заявил он. — Только… накинуть бы что-нибудь, а то в форме неудобно. Патруль еще подвернется.
— А что? Да… Могу дать плащ брата, — она вынула из шифоньера серый прорезиненный плащ, пахнущий нафталином, и сказала: — Старший брат у меня тоже на фронте.
Свободный от бинтов, от забот и обязанностей, он весело толкался на базаре меж подвод, среди длинных деревянных столов и фанерных киосков, словно нигде уже не шла война, не гибли люди, а было только слепящее солнце на чистом, без единого облака, небе да эта женщина рядом, казавшаяся ему сейчас еще ниже ростом: голова ее едва доходила ему до плеча. Но походка у ней была быстрой, увертливой, движения неуловимо точными, и в толпе она то и дело его обгоняла. По базару шныряли спекулянты с лисьими лицами, у больших весов громко ругались две толстые бабы, а у забора сидел на земле безногий инвалид, с ловкостью фокусника перекидывал три карты и зазывал людей поиграть. В непросохшем полутемном проходе по тылам киосков Андрея Даниловича потянула за рукав цыганского вида женщина в длинной, свисавшей до пят, шали.
— Купи, дорогой, своей милой духи, — шептала она, кося по сторонам аспидно-черными глазами. — Довоенные. «Манон». Любая за такие полюбит.
Обрадованный, что может сделать подарок, он расплатился новыми сотенными бумажками и сунул плоский флакон в карман. Догнал Аллу Борисовну, когда она уже нацелилась покупать картофель. Поверх ее головы он увидел на прилавке крупные розовые клубни и тронул ее за локоть.
— Зачем? Другую взять надо.
— Разве не все равно? — она повернула голову и вскинула к его лицу ресницы.
— Совсем даже не все равно, — с удовольствием отмечая, что ресницы у нее густые и загнуты на концах, принялся объяснять он. — Надо взять мелкого, семенного, да и другого сорта. А это не сортовая вовсе. Вообще-то, похожа на «красную розу»… Наверное, вкусная. Но посади такую — больше половины в зиму зазря пропадет.
Она искренне удивилась:
— Вот не знала… Хорошо, что сказали.
Вблизи ворот торговала с подводы женщина в кирзовых сапогах и, несмотря на тепло, в ватнике. Продавала она то, что и нужно — «лорх», но запрашивала страшно дорого, и он отчаянно, как не стал бы, конечно, делать, если бы покупал для себя, торговался. Уступив и приняв деньги, она сказала обиженно:
— А еще военный. Вижу вон — погон из-под плаща торчит.
Алла Борисовна засмеялась.
— Мастер вы торговаться, лучше некуда, — сказала она и осмотрелась, нет ли кого с тележкой поблизости, чтобы довезти картофель до дома.
— Я донесу, — сказал он. — Здесь же недалеко.
— Нет, нет… Вам нельзя. Вы что, убить себя хотите?
— Да на правом ведь плече понесу…
— Все равно нельзя. Что вы? Ни в коем случае.
— А-а… — отмахнулся он, молча забрал в руку верх мешка и, присев, кинул мешок на плечо. По телу огнем полыхнула боль, перед глазами поплыли оранжевые круги, на лбу крупными каплями выступил пот.
— Я же говорила… Говорила, — чуть не заплакала она. — Сейчас же бросайте. Слышите? Ну!
Но Андрей Данилович справился с болью и твердо пошел к выходу. Догнав его, она пристроилась позади, подставила плечо под свисающий конец мешка. Так и шли: он — впереди, а она — за ним, касаясь его бока грудью.
Дома она сердито велела ему сесть на диван и расстегнуть мундир, а сама открыла в невысоком, округло-бокастом черном комоде верхний ящик и, низко склонившись, сунувшись в него лицом, принялась там рыться. Андрей Данилович послушно сел. Пружины дивана тяжело вдавились, звякнули, запели, и он подумал: матрац давно пора перетягивать. Сбоку он видел, как она озабоченно хмурится у комода, ломая, как в госпитале, углом брови, и ему стало неловко. Он почувствовал себя виноватым перед ней, потому что и правда устал с непривычки, в глазах было темно, словно день померк, в боку и в пояснице покалывало.
В комнату, приоткрыв дверь, заглянул наголо остриженный мальчишка, и Андрей Данилович, чтобы хоть что-то сказать, спросил:
— Ваш?
Она глянула на него поверх ящика.
— Кто? О чем вы? А-а… — увидела мальчишку и глаза у нее заблестели. — Конечно, мой. Младшенький. Верно — похож? Весь в меня.
Андрей Данилович и сам понял, что сказал глупость: мальчишке по виду было лет двенадцать, никак не меньше. Решив поправиться, переспросил упавшим голосом:
— В смысле — родственник?
— Ох, господи-и!.. — нарочито тяжко вздохнула она. — Ну ясно же, не сын. Племянник это мой. Миша. Сын брата.
Достала из ящика пакетик с порошком и принесла в стакане воды.
— Выпейте вот это. Станет лучше… если не совсем надорвались. И надо же таким упрямым родиться… Хорошо, если все обойдется.
