Бела Иллеш - Избранное
Каким образом? Одним поцелуем руки, высочайшим императорским поцелуем!
Вкратце суть отцовского рассказа сводилась к тому, что на блестящем балу кайзер Вильгельм ни одной даме не поцеловал руки, кроме баронессы Банфи, нашей барышни Вильмы. После этого Вильма была принята в высшем обществе как полноправная всеми княгинями, графинями и баронессами Венгрии.
Когда весть об этом кайзерском поцелуе дошла до Берегсаса, отец мой в красивом длинном письме пожелал Вильме Банфи счастья и долгой счастливой жизни. Но баронесса Банфи оставила это красивое письмо без ответа. Отцу, разумеется, было очень больно, но это не помешало ему отдать симпатии своего сердца кайзеру Вильгельму.
— Шурин, — сказал однажды дядя Филипп, когда отец в его присутствии рассказывал эту историю, — шурин, ты, кажется, забыл, что ответил тебе Национальный музей, когда ты предложил подарить ему дерево Кошута. Я боюсь, что, если ты когда-нибудь вздумаешь предложить руку Вильмы немецкому музею, тебе ответят оттуда, что кайзер Вильгельм никогда не был в Будапеште и даже краем уха не слыхал о какой-то баронессе Банфи.
Отец, конечно, оставил это замечание маловера без ответа, но не переставал заботиться о воспитании в нас, детях, уважения как к Гарибальди, так и к кайзеру Вильгельму.
Это продолжалось до тех пор, пока в один прекрасный день отец не снял со стены портрет немецкого кайзера и не отправил его — приходится в этом признаться — прямо в уборную. Почему — расскажу в своем месте.
Наши друзья
В те времена, когда дерево Кошута еще стояло, отец с ранней весны и до поздней осени принимал своих друзей и деловых знакомых под широкими ветвями этого исторического памятника. Вся мебель «приемной» состояла из садового стола и четырех некрашеных скамеек. Весной эта приемная была украшена молодыми цветами старого дерева, летом — диким виноградом, который своими стеблями обнимал, а листьями защищал от ветра его ствол. Осенью желтеющие листья иногда падали в еду и питье, и тогда многие из почитателей Кошута или же гости, желавшие угодить моему отцу, подбирали их и брали себе «на память». Здесь сиживали друзья моего отца, приходившие к нам пить и играть в карты, и его деловые знакомые, которые пили и говорили о политике. Под «деловыми знакомыми» отца следует понимать тех, кто на повторяющихся каждый пятый год выборах в парламент отдавал свои голоса за Имре Ураи.
Имре Ураи был депутатом в парламент от города Берегсаса и Тисахатского уезда, членом «партии независимости и 48-го года», а мой отец — одним из главных, если не самым главным агитатором-вербовщиком партии во время предвыборных кампаний. Поэтому понятно, что многие деревенские сторонники Ураи часто приходили к отцу за советами. Отец не скупился ни на советы, ни на вино. Были ли советы отца хорошими, я не знаю, но что вино его было хорошее, в этом никакого сомнения быть не может. Вероятно, именно хорошее вино помогло ему приобрести определенное политическое влияние.
Депутат Ураи ежегодно приезжал в Берегсас на несколько недель и поочередно обедал или ужинал у всех своих наиболее выдающихся сторонников. К нам он, конечно, тоже каждый раз приходил либо к обеду, либо к ужину.
Мне было около пяти лет, когда я впервые увидел Имре Ураи. Он обедал у нас. Это был высокий, плечистый человек, с красноватым лицом, седеющими волосами и большими, красиво причесанными усами. Он поцеловал руку матери и преподнес ей в подарок флакончик будапештских духов. Отцу крепко пожал руку и передал привезенный для него «сюрприз» — пенковую трубку. Меня он больно щелкнул по голове и в утешение подарил великолепную красную гусарскую фуражку.
Обедали мы под деревом Кошута. Дерево было покрыто бледно-розовыми цветами.
Во время обеда я, как всегда, много болтал. Очевидно, я несколько раз погрешил против истины, потому что знаменитый гость, смеясь, сделал мне замечание:
— Кто говорит неправду, у того нос будет красным.
Мне захотелось тут же проверить это поразившее меня утверждение.
— Солги что-нибудь, дядя. Я хочу видеть, как твой нос покраснеет.
Отец испуганно смотрел то на гостя, то на меня. Он боялся, что его дружба с Ураи кончится. Но Ураи громко рассмеялся.
— Что же мне солгать, сынок? — спросил он, вытирая вспотевшее от смеха лицо.
— Скажи, например, что на этом абрикосовом дереве растут яблоки, — предложил я.
Ураи так засмеялся, что даже слезы потекли у него из глаз.
— Ну, госпожа Балинт, — обратился он к моей матери, — из вашего сына нам придется воспитывать не депутата, а, пожалуй, сразу министра. Он будет первым министром Венгрии от партии независимости.
Растроганный отец кусал усы. Мать заблестевшими от гордости глазами смотрела на меня — будущего министра. До сих пор ей не особенно нравилась вербовочная деятельность отца, поглотившая половину нашего сада, но после этого она сама стала поощрять занятия отца политикой. Это значит, что с тех пор под деревом Кошута потреблялось еще больше вина, чем прежде.
Я хочу познакомить вас с друзьями отца. Ураи нельзя, конечно, назвать его другом — он был для отца идеалом. Настоящими друзьями отца были: уксусный фабрикант Маркович, управляющий городским хозяйством Балог и Тамаш Эсе-младший, правнук Тамаша Эсе Великого [9].
Управляющий Балог служил когда-то вместе с отцом в армии, отсюда и происходила их дружба. Кроме того, их связало то, что дядя Балог тоже был ярым сторонником Имре Ураи и что он тоже, — и даже еще больше, чем отец, — любил и умел пить вино. У дяди Балога нос был красный, как медь, даже когда он говорил сущую правду. Но случалось это с ним редко, так как чаще всего он говорил о том, что делами города ведает, собственно говоря, не бургомистр Гати, а он, Балог, простой управляющий городским хозяйством, к которому часто обращается за советами даже такой крупный представитель власти, как вицеишпан [10] Гулачи. Другой излюбленной темой дяди Балога было то, что у них в доме власть принадлежит ему, а не жене. Как некоторые ходят с тросточкой или зонтиком в руке, так дядя Балог, куда бы ни шел — на службу или в гости, — всегда носил с собой пятилитровую бутыль. С этой бутылью управляющий Балог советовался, конечно, значительно чаще, чем вицеишпан Гулачи с ним самим. Зимой и летом дядя Балог носил гусарские сапоги со шпорами, брюки с кантами, венгерский доломан и шляпу с бантами. Да, чуть не забыл сказать — борода его и усы были такие же, как на портретах и памятниках Лайоша Кошута.
Именно в этом сразу и проявлялся резкий контраст между ним и другим приятелем отца, уксусным фабрикантом Марковичем. Дядя Маркович носил бороду и усы точь-в-точь такие, какие украшали императора Франца-Иосифа. Потому что — нечего греха таить — этот приятель отца принадлежал к правительственной партии и был даже ее вербовщиком на выборах. Когда во время предвыборной борьбы в окне нашего чердака появлялось знамя с надписью: «Да здравствует наш любимый кандидат в депутаты Имре Ураи!», над домом дяди Марковича развевался красно-бело-зеленый флаг, на котором было написано: «Да здравствует наш любимый кандидат в депутаты граф Шандор Лоняи!» Во время предвыборной борьбы отец раздавал каждому встречному окрашенные в красный цвет гусиные перья для того, чтобы их прикрепляли к шляпам в знак принадлежности к оппозиции, а дядя Маркович раздавал белые перья — значок правительственной партии.
Ураи был избран, Лоняи провалился.
После опубликования результатов выборов отец громко высмеивал своего политического противника, соседа и задушевного друга Марковича, а Маркович высмеивал его.
— Ты-то над чем смеешься? Ведь твой граф опять провалился!
— Над тобой смеюсь, — отвечал Маркович. — Потому что избрание Ураи тебе опять обошлось в добрых пятнадцать бочек вина, а то, что мой граф провалился, прибавило мне кое-что в карман. Ничего ты в политике не понимаешь, Йошка.
— Я не понимаю в политике? Я, который победил? — возмущался отец. — А ты, который провалился, ты понимаешь?
— Вот именно, — смеялся Маркович. — Так оно и есть, как ты говоришь.
Третий друг отца, Тамаш Эсе-младший, жил не в Берегсасе, а в деревне Тарпа, в полутора часах ходьбы от города. По преданиям, Тарпа была родиной Тамаша Эсе Великого, и крестьяне Тарпы остались верны заветам своего великого земляка — они все без исключения были куруцами. [11] Когда они приезжали в город на выборы, перед длинной вереницей телег гордо ехал всадник в костюме времен Ракоци. Костюм подарил тарпинцам Ураи. Его подарком было и то зеленое, цвета морской воды, шелковое знамя, на котором золотыми буквами было написано:
«Тарпинцы были и остаются куруцами!»
Ни один современник Тамаша Эсе Великого не оставил портрета этого крестьянского генерала Ракоци, который со своими босыми или одетыми в лапти солдатами, вооруженными дубинами и косами, бил императорские войска. Народ Берегского комитата до сегодняшнего дня чтит этого босоногого генерала, как родного отца, а так как писанного с него портрета не существует, то каждый рисует его себе по-своему. Лесоруб-русин считает, что он носил лапти и русинскую шубу мехом наружу; венгерский крестьянин одевает его в белые полотняные штаны.
