Петр Северов - Сочинения в двух томах. Том первый
— Вона, видели? — выкрикивал он, запрокидывая смеющееся, покрытое беспорядочными рыжими клочьями бороды лицо. — Вот где оно, счастье! Жизни-то в ней, жизни сколько! Ишь как мельтешит…
Желтая птичка вилась над жердочкой, как маленькое пламя.
— Жизнь — это и есть счастье. Теплая прожилочка нам дорога, вот что! — И он поднимал перед сощуренными глазами бурую натруженную руку. Пальцы, собранные в щепоть, мелко дрожали, как бы стремясь ощутить эту невидимую прожилку.
Я примечал, что во всех, даже шутливых разглагольствованиях Митрия Ивановича чувствовалась единая, прочная нить.
Он очень любил жизнь, всякое проявление жизни: песни, шутки, веселье, задор. И, наверное, поэтому же любил птичек и мотыльков.
Бывало, мы ходили с ним на озера, за Донец, удить рыбу. У Митрия Ивановича хранилась целая коллекция удочек. Но он был особенный рыболов. Высшим наслаждением для него являлся сам процесс ловли: выжидание ленивых клевков карася, резких, нетерпеливых — окуня, сначала осторожных, потом отчаянных рывков сазана.
Однако последнее время рыба не шла. Кто-то выглушил ее динамитом. Лишь изредка на хлеб попадалась мелкая красноперка, при виде которой старик начинал от радости приплясывать и петь. Подхватив лесу, он осторожно высвобождал крючок и минутку держал на ладони яростно трепетавшее маленькое холодное тельце. Потом, вздыхая, покачивая головой, улыбаясь, выпускал рыбешку обратно в озеро.
— Плыви, дорогуша, плыви… Вот, хлопцы, видели? Всякая тварь жить хочет. А зачем губить?.. Живи! Броди себе в камышах, зернышки отыскивай…
С Авдеем, рассудительным, мягким старичком, Митрий Иванович подружился совсем недавно. Около двух недель назад вечером Авдей принес чинить сапоги. Он остановился на пороге и, сняв облезшую мерлушковую шапку, коротко блеснул глазами:
— Хозяину наше почтеньице.
— Садись, милый человек, — сказал Митрий Иванович и сбросил с табуретки кожаные лохмотья. Потом осмотрел сапоги и, подняв голову, задумчиво оглядел гостя.
— Ты, милый человек, не из цыган?
Гость ответил спокойно;
— Цыган — тот же человек.
— Верно. Бородища у тебя что уголь, а глаза голубые.
Авдей засмеялся:
— Мамаша, может, попутала. А мамаша русская.
Ни Митрий Иванович, ни я, ни Семен не были удивлены, когда и на другой, и на третий день новый знакомец наведывался выкурить папиросу. Мы уже знали, что пришел он на шахту с хуторов, из-за Донца. На хуторах батрачил пятнадцать лет сряду, но последний хозяин рассчитал, не уплатив за полгода работы. Жаловался Авдей на батрачью долю, на хуторских кулаков и расспрашивал шахтеров насчет работы. Работы, понятно, не было нигде, и так, за табаком и разговорами, шло время. В тихой комнатке старика оно шло незаметно. Здесь было как-то по-особому тепло. За окном шумело черное ночное ненастье. Между шутками у хозяина весело спорилась работа. Мягко шел по бурому полю подошвы нож. Посвистывала дратва, проскальзывая в отверстия вслед за шилом. Приходили соседи. Весь поселок перебывал здесь за неделю. От споров о хлебе, о фронтах и угле испуганно дрожали стекла.
Это был неспокойный 1919 год. По лесам и в степи шалили банды. Тяжелая слава атаманов гудела по деревням.
Гул фронтов катился неподалеку. Скупая газетка губернии перечисляла знакомые станции и местечки, взятые красными в последних боях. Поселок жил скрытым большим напряжением нервов: редко какая семья не ждала из близких окопов писем от родных людей.
У Митрия Ивановича был сын — светлолицый кудрявый Андрей. Недавно ему исполнилось двадцать два года. Он одним из первых на шахте ушел в Красную гвардию и скитался по фронтам свыше двух лет. Домой он вернулся раненый, с огромной наградной бумагой от штаба дивизии. Эту бумагу с восхищением перечитывали соседи. Андрею тихонько завидовали ребята. Один только Митрий Иванович неодобрительно качал головой.
— Что ж… убивал? — спрашивал он коротко и сокрушенно.
— Приходилось, а то как же?
— То-то… Эх, парень, — в голосе его нескрываемо звучала печаль.
Андрей начинал спорить. Сначала спокойно, уверенно, потом, распалясь, метался по темной комнатке, как большой лохматый зверь в клетке.
— Сидишь ты над своими башмаками, как колдун! — озлобленно кричал он. — Аль выше подошвы глянуть не можешь? «Птички-синички…»
— А что же прикажете, комиссар? Может, босиком гулять будете?
— Не в этом дело. А сапоги твои без души! Тепла в них нет. В птичках твоя душа!..
— Ты, парень, насчет птичек брось. Брось это… Я вот, может, жизнь люблю, а от тебя покойником прет…
Андрей уходил, хлопнув дверью. Митрий Иванович недовольно хмурился и украдкой смахивал ладонью скупую слезу.
— Вот и гусь… вояка! Ну, воюй, а старого не путай. Мне, может, всякая былиночка дорога.
Авдей при этих спорах вел себя безучастно; почесывал бородку, слегка оттягивая ее, как бы стремясь выровнять непокорные курчавые волосы. Но для нас было ясно, что он во всем согласен со стариком.
Я крепко уважал Андрея, однако чувствовал в нем какую-то неполноту, может быть, недостаток жизненного опыта. Был он излишне, по-мальчишески суетлив, и за серьезностью его нередко угадывалась усмешка. В Митрие Ивановиче, наоборот, все было просто и стройно, понятно с одного слова, даже с одного взгляда. Поэтому мы верили старику.
В первые же дни по возвращении домой Андрей организовал отряд по борьбе с бандитизмом. Оружие нашлось почти в каждой казарме. С узловой станции на тощей лошаденке приехал комиссар. Он выглядел не старше Андрея, худенький, светлоглазый парнишка.
За два месяца в лесах под Кременной отряд выдержал несколько схваток. Под селом Кабаньим выловил банду Кайдаша. Но последние дни отряду крепко не везло. По дороге на станцию бежал Кайдаш. Он стал неуловимым. Снова собрал банду и чинил страшные расправы по деревням. Все планы отряда какими-то путями становились ему заранее известны…
В чахлом скверике против шахтных ворот отряд похоронил шесть первых своих бойцов.
Мы знали всех шестерых. Самый молодой, Игнатка Цымбал, совсем недавно бродил вместе с нами по выгону и, оглядываясь, показывал из-под полы тяжелый черно-синий наган…
Поселок притих и притаился, оглушенный этой жестокой утратой. Я замечал какой-то глубокий и крутой поворот в людях, что-то похожее на готовность к прыжку. Но кто же из своих выдавал планы отряда? До сих пор у отряда не было секретов. О его выступлениях знали все. Значит, в какой-то казарме, может быть, в самом отряде прятался предатель.
Меня и Семена в отряд не взяли по молодости. Но время наше было уже не за горами. В летней кухоньке Митрия Ивановича в щепках и мусоре мы прятали найденный на огородах обрез.
Утречком, когда Митрий Иванович уходил к соседям, мы пробирались в кухню и, подперев изнутри дощатые дверцы, доставали свою тяжелую находку. Обрез поблескивал холодновато и лениво, как рыба. По очереди мы держали его на коленях. Тихонько я выдвигал затвор, что-то сердито-уверенное было в плавности его хода, словно бы дремлющий гнев.
Однажды Семен нашел обойму патронов. Сидя в кухоньке, мы счищали с них зеленую окись.
Было утро. Дымные лучи просачивались сквозь дощатые дверцы кухни. На тонкой крыше оживленно разговаривали воробьи.
За дверцей сарайчика прозвучал смех старика. Смех был чистый и заразительный, почти детский. Я припал к щели.
Митрий Иванович стоял посреди двора, что-то держа перед собой в сложенных лодочкой ладонях. Поодаль стоял Авдей и тоже смеялся. Я впервые заметил, что зубы у него белые, крупные, словно литые.
Над крышей домика поднималось веселое солнце. Угол крыши, мокрый от ночного дождя, голубовато дымился.
— Видишь, не жалит! — восторженно говорил старик, протягивая ладони к Авдею. — Значит, понимает, что подмога ему, а? — и он выровнял ладони. — Живи, милой!
Золотисто-бурый шмель осторожно снялся и полетел. Я проследил за его полетом. Он спустился на одинокий, надломленный стебель ржи, и рожь стала похожа на цветущую гвоздику.
С тихой улыбкой, спрятанной в клочках бороды, Митрий Иванович взошел на крылечко. Авдей двинулся за ним. Я расслышал его воркующий смех. И мне тоже почему-то стало смешно…
— Что там? — шепотом спросил Сенька.
Я не успел ответить. С улицы во двор быстро вошел Андрей. В руке, прямо вытянутой вниз, он держал наган. Он держал его, словно тяжелую гирю, — такой напряженной казалась его рука. Дойдя до крылечка и как бы споткнувшись, он прислонился к стене.
Я почувствовал затылком дыхание Семена. Он тоже припал к щели и видел, как Андрей одним мягким замедленным прыжком поднялся на крылечко и ударил ногой в двери.
В комнате он был полминуты, не больше. Пошатываясь, на крыльцо вышел Авдей. Он тяжело сошел с крыльца и зашагал через двор, придерживая обеими руками свою облезшую мерлушковую шапку.
