Борис Пильняк - Том 5. Окэй. Камни и корни
За амбразурами древней башни проходила белая ночь. Женщина, которая сдавливала своими коленями колено заезжего гостя почти до боли, предлагала на английском языке – или пойти к ней, в ее мастерскую, или поехать на моторке по фьорду, вдвоем, без этих прокуренных людей.
Два старых знакомых вышли вместе, в город, пустой, как музей, и пошли из одного музейного переулка в другой. Ночь бледнела, как день. В тридцати шагах сзади появился и пошел следом человек, зеленоватый в белой ночи.
– Шпик, – сказал гость.
– Шпик, – нехотя ответил писатель.
– За мною? – спросил гость.
– Конечно, – ответил хозяин.
– Боятся большевиков? – спросил гость, – не любят?
– Боятся, – ответил хозяин, – не любят, не понимают.
– А ты? – спросил гость. Хозяин не ответил.
– Боятся, – сказал хозяин, – боятся, не любят, не понимают. Раньше всего боятся, до оцепенения, до бессмыслицы. Но это не я и не мы. Мы – завидуем. На какие средства ты путешествуешь? – тебе правительство помогает?
– И на свои, и помогает правительство.
– Почему? – это служба?
– Нет, не служба и не на жалованье. Я рассказал сегодня вашему губернатору, которого вы называете господином, который ездил со мною днем, а сейчас послал за мною шпика, что в наших высших школах не студенты платят за обучение, но студентам платят за то, что они учатся, и для того, чтобы они учились. По той же причине. Когда я ездил в Таджикистан, – в одну из наших республик на Памире, о Памире ты знаешь, но об этой республике, чего доброго, и не слыхал, – в Таджикистане таджикское правительство дало в мое распоряжение бесплатно – верховую лошадь, автомобиль, верблюда, аэроплан, осла и железнодорожную дрезину. Здесь сейчас я остановился в нашем посольстве, среди соотечественников и друзей, я не плачу за номер в гостинице, это тоже помощь. Ты был когда-нибудь в нашем полпредстве?
– Нет. Если бы ты не сделал визита в министерство, мы б не могли с тобою встретиться. Ты же знаешь, что пишут в наших газетах о вас и о вашем полпредстве в частности.
Они подошли к дому, на парадном которого была медная полпредская вывеска, очень небольшая, – «Полномочное представительство Союза Советских Социалистических Республик», – к самому популярному и самому страшному дому в столице.
– Сколько сейчас времени? – два? – зайдем ко мне, – сказал гость, – я приготовлю кофе.
В тридцати шагах шел шпик. В белесой мути перед домом взад и вперед ходил зеленый полицейский. Была белесая ночь. За купами деревьев вдали виднелся фьорд. Писатель этой страны был широко- и тяжелоплеч, глаза его были белы. Глаза его стали суровы.
– Да, зайдем, – сказал он.
Позвонили. Дверь отворилась механически, электрическим рычагом. Хозяин и гость поменялись ролями. Гость ступил на порог, опустив плечи. Чего доброго, таинственный большевистский дом был ему страшен почти мистически. Прошли пустым коридором, вышли на внутренний дворик, пошли новым коридором до лифта. Все было совершенно обыкновенно и по-ночному тихо. Хозяин своим ключом отпер дверь. Обыкновенная комната, книги, на столе электрический чайник, в соседней комнате постель, опять книги, дверь в ванную. За открытым окном белела белая ночь. Вымыли руки, хозяин заварил кофе, и писатели сели друг против друга.
– Кулак! – сказал гость, хозяин этой страны. – Мужик, хуторянин!., о нем уже все написано, нечего писать. – Глаза гостя стали тяжелыми, как его ж плечи. – Мужик! – ему нужны только хорошие свиньи и – чтобы окорока этих свиней кто-то где-то ел в расплату с банками. Ему страшно от людей, он хочет спрятаться в свой хутор. Ему не нужна литература, ему не нужны университеты, ему легче жить без них. Он думает, что Гитлер прав, когда утверждает, что немецкий пупок не похож на другие пупки, он не совсем согласен, что самый лучший пупок – это немецкий пупок, но он задирает свою рубашку и рассматривает пупок свой собственный, стремясь выискать в нем что-нибудь национальное. Мы уже придумали одну национальную особенность – наши певческие праздники в национальном масштабе. Мы реставрировали и узаконили в государственный праздник костры Ивановой ночи, ты увидишь эти костры, на ночь этих костров пустеют города и деревни, все идут в лес, на гранитные скалы, за озера и болота, жгут костры и прыгают вокруг них. Это во всех наших странах, – ты увидишь. Все наши земли будут пахнуть дымом в белой ночи, и все будут петь около костров. Ты спросил, был ли я в этом доме? – нет, никогда не был. Я пришел сейчас – не только к тебе, но именно в этот дом, сейчас, когда в сознании у нас суббота, но фактически вот уже третий час, как идет воскресенье, я пришел сюда в полночь, пусть провожали шпики. Я пришел спросить тебя – что я должен сделать, чтобы навсегда уехать в твою страну, навсегда работать в твоей стране? Нам, писателям, нечего делать на этих пустырях, поросших бурьяном былого и превращенных в свиноводческие пастбища для континента. Это не случайно, что в своей стране – в этом доме я гость, – я гость в своей стране!..
Глава четвертая
Непонятно – день или ночь. С белого неба падает мелкий-мелкий дождичек. Камни обглоданы тысячелетьями и ледниками. На камень ползет мох. На мху растут одинокие, корявые, злые сосны. Из дома выходят двое – хозяин и гость, писатель Страны Советов. Они идут к воде и садятся в лодку. Они переплывают озеро. Они идут замшелой тропинкой. Земля уже пахнет дымом сгоревшей хвои. Это – Иванова ночь. Писатели идут праздновать. Падает, падает с неба мелкий, мелкий дождик. Свет белес. На каменной глыбе сложен громадный костер, – на гранитной глыбе, совершенно лысой и гладкой. Вокруг костра ходят пожарные в страшных шлемах и с топорами в руках, полные гордости. За пожарным табором разместились люди в военной форме, с винтовками и с шашками, – хуторяне, приехавшие к празднику на своих фурах и в полных доспехах, полные гордости. На площадке, под каменной глыбой, приходский оркестр играет допотопный вальс, и парами прыгают девушки. За танцевальной площадкой расположились буфет и тир. Ровно в полночь зажигают костер. Он вспыхивает бенгальскими огнями. И, когда он разгорается, рядами к нему подходят девушки из сельскохозяйственной школы, в венках и в национальных костюмах, – будущие образцовые жены поют:
Камень подо мною – постель моя!Ветры вокруг меня – стены мои!Небо надо мною – крыша моя!
Писатель склоняется к гостю и шепчет злобно:
– Действительно, камень, ветер да небо, – это их! – моя собственность! мое! мое! – смотрите, как усердно горят бенгальские огни! – смотрите на пожарников!..
Улица Правды,
23 сентября 1934 г.
Большой шлем*
Дом и все в доме, в семье, в благополучии, в жизни было сделано исключительно им, Владимиром Ивановичем Кондаковым. К тринадцатому году – садом антоновских яблонь и пихтовым парком – дом спустился до самой Волги. На Волге, у пристани, стояла яхта «Владимир Кондаков», с кают-компанией и салоном, с кухней, буфетом и погребом, с двумя спальнями, с ванной и душем. На этой яхте Владимир Иванович Кондаков инспектировал Волгу, от Астрахани до Рыбинска, все волжские нефтяные нобелевские торговые конторы и товарные склады. Дом разместился на горе, посреди города и между сосен одновременно. От города дом отгорожен был двориком и решетчатыми каменными воротами в барельефах львиных морд. За прихожей, прохладной летом и теплой зимами, одиночество-вала гостиная, в морских пейзажах копий с Айвазовского. За гостиной немотствовал кабинет хозяина, отделанный черным дубом, с зеленым сукном громадного письменного стола посреди комнаты, с черными кожаными креслами около камина.
К тринадцатому году старший сын учился в Англии, в Кембриджском университете, на родину приезжал к Рождеству и на лето, курил трубку и с отцом разговаривал по-английски. Старшая дочь училась в Петербурге, на филологическом факультете Петербургского университета, курила русские папиросы «Сильва», говорила на четырех языках, на немецком, французском, итальянском и английском, любила Францию, Василия Розанова и презирала англичан, их язык и своего английского брата. Младшие – на серых, в яблоко, рысаках, под медвежьими покрывалами – ездили здесь же в городе в гимназию и реальное училище, – на этих же рысаках возвращались домой, и дома учились с гувернантками и домашними преподавателями – языкам, музыке, рисованию, почти не выезжая в город, кроме школы, развлекаясь дома же, на своем катке, на своей горе, домашним детским журналом, домашними спектаклями. Гости к детям – по тщательному выбору родителей – допускались раз в неделю, в воскресенья. Субботний вечер был вечером отца, когда к нему приезжали партнеры большого шлема, – родители тогда ужинали отдельно, и повар задерживался на кухне до полночи, бегая на мороз, посмотреть, хорошо ли проморозился мум. Сумерки в пятницу и вечер до семи принадлежали матери, когда к ней приезжали в гости дамы, в гостиные комнаты, которые подтапливались для этого и куда горничные в подкрахмаленных платьях приносили кэки, кофе и чай. Любимым произведением матери считался роман «Война и мир», но в досуге, а досугов у нее было много, она, прилегая на кушетку с коробкой шоколада, в рабочей своей комнате, читала Локка, писателя, который был моден в России к тринадцатому году. Дом не случайно был поставлен над Волгой. За Волгой, на луговой стороне, за невероятными и прекрасными просторами Волги и заволжских пойм, стояли богатырские леса, окутанные легендами, и такие, по которым на самом деле шла история России, начиная от Володимиро-Суздальских времен – через русский церковный раскол – до возникновения российского капитализма. Из этих лесов, наряду с разбойниками, на Волгу выходили миллионщики. И из этих лесов тридцать два года тому назад вышел тринадцатилетним мальчиком Владимир Иванович Кондаков, на самом деле создавший все в своей жизни своими собственными руками.
