Михаил Шолохов - Слово о Родине (сборник)

Собрались и пошли. Дарья передом чикиляет, Трофим Никитич с сыном Ильей сзади. Осклизнулось дело: подняли из берлоги брюхатую медведицу, стреляли чуть ли не в упор, но по случаю бессовестных ли промахов, или еще по каким неведомым причинам, но только упустили зверя. Долго осматривал Трофим Никитич свою ветхую берданку, долго «тысячился», косясь на ухмылявшегося Илью, под конец сказал:

— Зверя упущать никак не могем. Придется в лесу ночевать.

Поутру видно было, как через лохматый сосновый молодняк уходила медведица на восток, к Глинищевскому лесу. Путанный след отчетливо печатался на молодом снегу, по следу Трофим с сыном двое суток колесили. Пришлось и позябнуть и голоду отпробовать; харчи прикончились на другой день, и лишь через 3 суток на прогалинке, под сиротливо пригорюнившейся березой, устукали захваченную врасплох медведицу. Вот тут-то и сказал Трофим Никитич в первый раз, глядя на Илью, ворочавшего 17-пудовую тушу:

— А силенка у тебя водится, паря… Женить тебя надо стар я становлюсь, немощен, не могу на зверя ходить и в стрельбе плошаю, мокнет слезой глаз. Вот видишь у зверя в брюхе дети, — потомство… И человеку такое назначение дадено.

Воткнул Илья нож, пропитанный кровью, в снег, потные волосы откинул со лба, подумал:

— Ох, начинается…

С этого и пошло. Что ни день, то все напористей берут Илью в оборот отец с матерью.

— Женись, да женись, время тебе. Мать в работе состарилась, молодую бы хозяйку в дом надо, старухе на помощь… И разное тому подобное. Сидел Илья на печке, посапливал да помалчивал, а потом до того разжелудили парня, что потихоньку от стариков пилу зашил в мешок, топор прихватил и прочие инструменты по плотницкой части и начал собираться в дорогу ехать, да не куда-нибудь, а в столицу, к дяде Ефиму, который в булочной Моссельпрома продавцом служит.

А мать свое не бросает.

— Приглядела тебе, Ильюшенька, невесту. Была бы тебе хороша да пригожа, чисто яблочко наливное. И в поле работать, и гостя принять приятным разговором может. Усватать надо, а то отобьют.

В хворь вогнали парня, в тоску вдался, больно жениться не охота, а тут-таки, признаться, и девки по сердцу нет; в какую деревню ни кинь по близости — нет подходящей. А как узнал, что в невесты ему прочат дочь лавочника Федюшина, вовсе ощетинился.

Утром, как-то позавтракавши, попрощался с родными и пешедралом махнул на станцию. Мать при прощании всплакнула, а отец, брови седые насторбучив, сказал зло и сердито:

— Охота тебе шляться, Илья, — иди, но домой не заглядывай… Вижу, что зараженный ты кумсамолом, все с ними, с поганцами, нюхался, ну и живи как знаешь, а я тебе больше не указ…

Дверь за сыном захлопнул, глядел в окно, как по улице, прямой и широкой, вышагивал Илья, и, прислушиваясь к сердитому всхлипыванию старухи, морщился и долго вздыхал.

А Илья выбрался за село, посидел возле канавки и засмеялся, вспоминая Настю — невесту проченую. Больно на монашку похожа: губки ехидно поджатые, все вздыхает да крестится, ровно старушонка древняя, ни одной обедни не пропустит, а сама собой — как перекисшая опара.

Москва не чета Костроме. Вначале полохался Илья каждого автомобильного гудка, вздрагивал, глядя на грохочущий трамвай, потом свыкся. Устроил его дядя Ефим на плотницкую работу.

Ночью, припозднившись, шел с работы по Плющихе, под безмолвной шеренгой желтоглазых фонарей. Чтобы укоротить дорогу, свернул в глухой, кривенький переулок и возле одной из подворотен услышал сдавленный крик, топот и звук пощечины. Ускорил Илья шаги, заглянул в черное хайло ворот: возле мокрой сводчатой стены пьяный слюнтяй в пальто с барашковым воротником мял какую-то женщину и, захлебываясь отрыжкой, глухо бурчал:

— Н-но… позвольте, дорогая… в наш век это так просто. Мимолетное счастье…

Увидал Илья за барашковым воротником красную повязку и девичьи глаза, налитые ужасом, слезами, отвращением.

Шагнул Илья к пьяному, барашковый воротник сграбастал пятернею и, чувствуя, как ладонь мокнет липким омерзением, шваркнул брюзглое тело об стену. Пьяный охнул, рыгнул, бычачьим бессмысленным взглядом уперся на Илью и, почувствовав на себе жесткие по-звериному глаза парня, повернулся и, спотыкаясь, оглядываясь и падая, побежал по переулку.

Девушка в красном платке и потертой кожанке крепко уцепилась Илье за рукав.

— Спасибо, товарищ… Вот какое спасибо!

— За что он тебя облапил-то? — спросил Илья, конфузливо переминаясь:

— Пьяный мерзавец… Привязался. В глаза не видала…

Сунула ему девушка в руки листок со своим адресом и, пока дошли до Зубовской площади, все твердила:

— Заходите, товарищ, по свободе. Рада буду…

Пришел Илья к ней как-то в субботу, поднялся на 6-й этаж, у ошарпанной двери с надписью — «Анна Бодрухина» остановился, в темноте пошарил рукою, нащупывая дверную ручку, и осторожненько постучался. Отворила дверь сама, стала на пороге, близоруко щурясь, потом угадала, пыхнула улыбкой.

— Заходите, заходите.

Ломая смущение, сел Илья на краешек стула, оглядывался кругом робко, на вопросы выдавливал из себя кургузые и тяжелые слова:

— Костромской… плотник… на заработки приехал… 21-й год мне.

А когда ненароком обмолвился, что сбежал от женитьбы и богомольной невесты, девушка смехом рассыпалась, привязалась:

— Расскажи, да расскажи.

И, глядя на румяное лицо, полыхавшее смехом, сам рассмеялся Илья, неуклюже махая руками, долго рассказывал про все, и вместе перемежали рассказ хохотом молодым повесеннему. С тех пор заходил чаще. Комнатка с вылинявшими обоями и портретом Ильича с сердцем сроднилась. После работы тянуло пойти посидеть с нею, послушать немудрый рассказ про Ильича и поглядеть в глаза ее серые со светлой голубизной.

Весенней грязью цвели улицы города. Как-то зашел прямо с работы, возле двери поставил он инструмент, взялся за дверную ручку и обжегся знобким холодком. На дверях на клочке бумаги знакомым, косым почерком: «Уехала на месяц в командировку в Иваново-Вознесенск».

Шел по лестнице вниз, заглядывая в черный пролет, под ноги сплевывал клейкую слюну. Сердце щемила скука. Высчитал, через сколько дней вернется, и чем ближе подползал желанный день, тем острее росло нетерпение.

В пятницу, 16 числа, не пошел на работу, с утра, не евши, ушел в знакомый переулок, залитый сочным запахом цветущих тополей, встречал и провожал глазами каждую красную повязку. Перед вечером увидал, как вышла она из проулка, не сдержался и побежал навстречу.

Опять вечерами с нею или на квартире, или в комсомольском клубе. Выучила Илью читать по складам, потом писать. Ручка в пальцах у Ильи листком осиновым трясется, на бумагу бросает кляксы; от того, что близко к нему нагибается красная повязка, у Ильи в голове будто кузница стучит в висках размеренно и жарко.

Прыгает ручка в пальцах, выводит на бумажном листе широкоплечие, сутулые буквы, такие же, как и сам Илья, а в глазах туман, туман…

Месяц спустя, секретарю ячейки постройкома подал Илья заявление о принятии в члены РЛКСМ, да не простое заявление, а написанное рукою самого Ильи, со строчками косыми и курчавыми, упавшими на бумагу, как пенистые стружки из-под рубанка.

А через неделю вечером встретила его Анна у под’езда застывшей 6-этажной махины, крикнула обрадованно и звонко:

— Привет тов. Илье — комсомольцу!..

. . . . . . . . . . . . . . .

— Ну, Илья, время уже два часа. Тебе пора итти домой.

— Погоди, аль не успеешь выспаться?

— Я вторую ночь и так не сплю. Иди, Илья.

— Больно на улице грязно… Дома хозяйка-то лается: «Таскаешься, а мне за всеми вами отпирать да запирать дверь вовсе без надобности…»

— Тогда уходи раньше, не засиживайся до полночи.

— Может, у тебя можно… где-нибудь… переночевать?

Встала Анна из-за стола, повернулась к свету спиной. На лбу косая поперечная морщина легла канавой.

— Ты вот что, Илья… если подбираешься ко мне, то отчаливай. Вижу я за последние дни, к чему ты клонишь… Было бы тебе известно, что я замужняя. Муж четвертый месяц работает в Иваново-Вознесенске, и я уезжаю к нему на-днях…

У Ильи губы словно серым пеплом покрылись.

— Ты за-му-жня-я?

— Да, живу с одним комсомольцем. Я сожалею, что не сказала тебе этого раньше.

На работу не ходил две недели. Лежал на кровати, пухлый, позеленевший. Потом встал как-то: потрогал пальцем ржавчиной покрытую пилу и улыбнулся натянуто и криво.

Ребята в ячейке засыпали вопросами, когда пришел.

— Какая тебя болячка укусила? Ты, Илюха, как оживший покойник. Что ты пожелтел-то?

В коридоре клуба наткнулся на секретаря ячейки.

— Илья, ты?

— Я.

— Где пропадал?

— Хворал… голова что-то болела.

— У нас есть командировка на агрономические курсы, согласен?