Николай Корсунов - Мы не прощаемся
— Научи...
Она отстранилась, вышла из дверного проема.
— Наука не пиво, в рот не вольешь...
Сели под окнами на завалинке. И Андрей уже не смел даже за руку взять Граню. «Наверное, трезвею, что ли? — жалел он, глядя на ее четкий красивый профиль. — Угораздило меня умыться в ключе!» Она повернула к нему белое, обрамленное неубранными волосами лицо. Чего в сощуренных глазах было больше: насмешки или снисходительности?
— Выпивши, никак? Одного только что уложила такого, а тут... Кажется, и зарабатывать не научился, а...
— Я работаю... Аванс получили!
— Вон как! Тогда, конечно, другое дело, тогда ты уже взрослый окончательно. Только... целоваться не умеешь. — Она сжала его щеки ладонями, подалась к нему лицом и тут же отстранилась. — Нет, не буду я тебя целовать, Андрюшка!
Андрей заерзал на завалинке. Черт знает, что творилось в его душе!
— Хочешь, — он облизнул спекшиеся губы, — хочешь, я женюсь на тебе? Хочешь?
— Хочу. Только ты ведь несовершеннолетний еще...
— Осенью мне будет восемнадцать.
— А где мы будем жить? — говорила она таким сокровенным голосом, что Андрей принимал ее слова за чистую монету.
— Ну... у вас или... у нас. Потом построим себе... Механик обещал перевести меня на трактор...
Она повернулась к нему, внезапно строгая и задумчивая, и в голосе ее теперь зазвучали иные интонации.
— Господи, какие вы все одинаковые! Пресные, — Граня нагнулась и сорвала стебелек лебеды, — как вот эта трава, пресные. Ни соли в вас, ни перца. В прошлую субботу один приезжий лекцию читал. Здорово о моральном кодексе расписал все, а сел рядом — коленку готов жать... Эх, Андрей, тошнехонько!
Граня сдернула с плеч шаль, встала, чужая и недоступная, как тогда в лесу. Андрей себе не верил, что полчаса назад он целовал ее теплые, припухлые со сна губы. Что же произошло? Может, не любит слюнтяйства? Может, ее брать на руки и нести? Может, обнять, чтобы больно и сладко охнула?
— Спокойной ночи, Андрей!
— Граня!
— Ну, чего тебе? — ничуть не смягчаясь, спросила она и приостановилась.
— Я серьезно все это.
— Со смеху пропасть можно! Ты девяносто девятый предлагаешь мне пожениться. Подожду сотого! — Глаза ее были рядом, они были неподвижны и холодны и, казалось, светились спокойной жестокостью.
Хлопнула дверью.
Ветлановы никогда не запирались. Не зажигая огня, Андрей прошел в горницу. Здесь пахло вымытыми полами и свежим полынным веником. Мать спросонья не стала выспрашивать, почему так поздно явился. Отца не было дома, в ночную работал. Андрей знал, что в тумбочке у отца всегда хранится графинчик водки — на всякий случай. Нашел его, опрокинув в рот, сделал несколько глотков. «Вот так, наверное, и пьяницами становятся», — подумал он, неверной рукой ставя графин на место.
...Очнулся Андрей на восходе. Солнце пробивалось сквозь неплотно сдвинутые шторки и, словно мечом, рассекало горницу надвое. В одной половине на неразобранной койке лежал он, Андрей, в другой были мать и отец. Иван Маркелыч понуро сидел за столом, а Степановна большой тряпкой вытирала пол.
«Это же меня вырвало!» — ахнул Андрей. Он хотел приподнять голову, но в нее словно мелких сапожных гвоздей насыпали: тяжелая и тряхнуть нельзя.
Нужно было, вставать, смотреть в глаза отцу и матери, говорить что-то. И Андрей встал, еле удержался на дрожащих ногах. С поспешностью вынул из кармана деньги, положил на край стола — двадцать рублей от тридцати полученных. Мать, не взглянув на них, выкрутила тряпку над тазом, пошла во двор.
— Ну, садись, сынок, — кивнул Иван Маркелыч на свободный стул. — И деньги забери. Ты ж собирался с первой получки книг накупить.
Он положил сцепленные руки на стол. Андрей глянул на них и незаметно убрал свои. У отца они — две заскорузлые, чугунного литья, пропитанные машинным маслом, а у него — крупные белые пышки. На неопределенное время в горницу вошла душная тишина. Шевелились, сдвигались и расходились от переносицы куцые, с курчавинкой отцовские брови. Иван Маркелыч расцепил руки, легонько пошлепал плоскими ладонями по столешнице, внезапно опять сплел их в единый двухфунтовый кулак и стремительно вздернул брови.
— Ну что, в угол тебя? На зернобобовые коленями? Не печалься, ругать не буду. Сам виноват: проглядел тебя, все считал, что маленький, а ты уже вон какой, только за порог — и уже забавницу в зеленой бутылочке нашел.
Резко встал, прошелся по горнице. Немеряная сила чувствовалась в ладно скроенном отцовском теле, не попусту говорили, что в молодости он, бывало, одному даст в ухо, а семеро валятся.
Иван Маркелыч так же внезапно остановился перед Андреем. Глаза серьезные, исследующие.
— Ералаш в голове? Ложись — к вечеру отхвораешься, полегчает. Пройдет — думай, размышляй. Говорят, неважно кем родишься, важно кем помрешь. Понял?
Все понял Андрей, да не все усвоил! Сапожные гвоздики пересыпались в голове и причиняли невыносимую боль. Отец ушел, а Андрей — была не была — свалился на койку.
Проснулся оттого, что в горницу, тихо скрипнув дверью, вкралась сестренка Варя. Думая, что он спит, она крутнулась перед зеркалом в простенке, показала себе язык и, взяв на этажерке журнал, грациозно посеменила к двери. Андрей цапнул ее за руку.
— Ну-ка, иди сюда, стрекоза! Да у тебя, никак, новая косынка? Нагнись!
— Ой, Андрюшк, ты ж вместе с ухом тянешь косынку!
— Разве? Не заметил. И бант у тебя на голове, как пропеллер. Замечательный бант!
— Пусти, вредный! Не буду с тобой водиться, всегда смеешься надо мной. Правильно тебя в «молнии» раскритиковали!
— Где? — у Андрея засосало под ложечкой.
— На клубе висит... В то время, написано там, как наши труженики борются за всемирный подъем животноводства, молодой...
— Всемерный, наверное? — Андрей тоскливо проглотил колючую слюну.
— Нет, всемирный!.. Молодой колхозник Ветланов Андрей стимулирует... Андрюшк, стимулирует или симулирует? Как?
— В пятый класс перешла, пора знать...
— Фу, задавака!
И, поводя плечами, оттопырив мизинчики, Варя вышла. Андрей ухмыльнулся: в кого такая, стрекоза? Как увидит в кино или у приезжих девчат новую прическу, так тут же начинает над своими волосами мудрить: то «лошадкин хвостик» начешет, то какой-то «домик» соорудит... Мимо незнакомых взрослых не пройдет без грациозно-кокетливой мины на конопатой рожице. Не каждый ведь заметит на ее коленях и локтях ссадины!
Варя опять заглянула в горницу.
— Андрюшк, есть будешь?
— Нет! — В эти минуты ему было не до еды.
— Ой, ну не воображай, Андрюшк, я зря, что ли, суп варила! Идем!
— Ты? Сама? И кто тебе спички доверил!
— Я же не пьяная, и меня не тошнило...
— Варька!
— И не кричи, не боюсь... Его, как хорошего, супом, а он... Мама собралась на овощеплантацию, говорит, свари Андрюшке супу.
— А отец где?
— Боишься, ремня даст?
— Варька!
— Опять кричит, как физручка на уроке. Папа не симулирует, он ушел в мастерскую комбайны ремонтировать. Говорит, урожай нынче несвозный, помогу слесарям свертывать ремонт...
— Варь, а это ты правду про «молнию?»
— Надо как! Сроду не врала. Там еще, знаешь, стишок про вас написан.
Андрей яростно крутнулся на койке, сел. Варя кошкой шмыгнула за дверь. Исчезла она и будто унесла тот добрый и хороший мир, в котором Андрей не видел теперь себе места. «Хуже всего человеку, когда у него нет сил ни подняться, ни упасть!»
Дотянулся до подоконника, взял книгу. О космонавтах. Пожалуй, не было такой книги о космонавтах, которой бы не купил Андрей. С обложки улыбался Гагарин... Подрался с Василем... Напился... Граня... Провалялся день... «Молния» на клубе... Интересно, что бы вы мне присоветовали, Юрий Алексеевич, в данной ситуации? Лететь в космос? Калибр не подходит!..
Влетела Варька:
— Мама пришла! — И только «лошадкин хвостик» мелькнул в дверях — исчезла.
Андрей сосредоточенно причесывал перед зеркалом тугие кольца волос. Они выскакивали из-под расчески и опять рассыпались березовой стружкой. Андрей не мог пересилить себя, чтобы обернуться, хотя напряженной спиной чувствовал каждое движение вошедшей матери, каждый взгляд в его сторону. Вздох, горький, тяжелый:
— Эх, Андрюшенька, хоть на улицу теперь не показывайся!
Он прижался щекой к ее худому плечу, чмокнул в седеющий висок.
— Ты, мам, не очень расстраивайся. Думаешь, мне-то хорошо?.. Не расстраивайся, мам.
А она вздыхала и мяла в руках фартук.
— Ну мам!.. Хочешь, сыграю? И спою! — потянулся за гитарой.
Любила Степановна, когда пел и играл на гитаре сын. Да и она ли только любила!
Тронул, перебрал струны, начал вполголоса, постепенно набирая силу и ускоряя темп:
