Александр Авдеенко - Я люблю
— Добре постарались! — вслух похвалил Никанор жену и невестку.
Пока он мылся, пришел с работы и Остап, рыжий от железной руды. На скулах и носу багровые пятна. Брови и ресницы подпалены. Обут в деревянные колодки с брезентовым верхом. На плечах куртка из «чертовой кожи», прожженная в нескольких местах.
За целую версту угадаешь в Остапе человека, панибратствующего с огнем, с жидким чугуном.
Остап не спешит смыть с себя копоть, ржавую пыль, сбросить «чертову кожу». Он гордится этими приметами, заводского рабочего, имеющего добрую горячую профессию. Чугунщик!
— Ну, сынок, не прохлаждайся, не корчь из себя рукобелого пана, — добродушно ворчит Никанор, — умывайся, похлебай борща и айда месить глину.
После ужина, подбавив в костер дровишек, все четверо принялись за работу. Марина и Горпина таскали воду, лили ее в яму ведро за ведром. Остап бросал туда глину, навоз и солому. Никанор высоко, дальше некуда, засучив штаны, прыгнул в котлован и начал своими сильными ногами, густо обросшими рыжим волосом, месить. Вслед за отцом спустился в яму и Остап. Дружно шли по кругу, меняясь местами — то Остап дышит в затылок Никанору, то Никанор наседает на Остапа.
Бродя по желтой вязкой грязи, растаптывая тяжелые комья, Никанор прикидывал в уме, хватит ли глины на крышу и нельзя ли выкроить ее малость на саманный кирпич, нужный для крепления дверной рамы.
Чавкает скользкое холодное месиво, потрескивает на костре сухой терновник, летят в небо искры, вьются вокруг огня мотыльки, угасают одна за другой звезды, короткая ночь близится к концу, а Никанор и Остап все ходят и ходят по кругу, увязая в загустевшей грязи, с трудом вытаскивая из нее ноги.
Наконец Марина достала из ямы немного глины, растерла ее ка ладони, озабоченно нахмурилась и вдруг, распустив все морщинки на лице, радостно объявила:
— Хватит, в самый раз!
Никанор выкарабкался из ямы, ребром ладони соскреб с ног тяжелую липучую грязь, вскинул бороду к небу.
— Развидняется!.. Слава богу, до гудка свое отшагали, управились!.. Как, сынок, заморился?
Одна заря робко, огненным родничком, тлела на востоке, над Батмановский лесом, другая буйно разгоралась на севере, над заводом.
Остап не откликнулся на слова отца. Стоял в яме по колена в грязи, с темным от бессонной ночи, от тяжелой работы, заляпанным глиной лицом, с глубоко запавшими глазами, бессильно уронив длинные руки. Стоял и, глядя на заводское зарево, беспричинно улыбался.
— Чего скалишь зубы, як тот дурень? Да ты чуешь?
Никанор толкнул сына в плечо. Остап повернулся к отцу, но бессмысленная улыбка не исчезла с его измученного лица.
— А? Шо вы говорите, батя? — не слыша себя, откликнулся Остап.
— На дурня ты сходишься. Чего смеешься? Шо побачив на небе? Рай или шо?
— Чугун на заводе выдают. Чугун!.. — повторил Остап, и еще шире, еще ярче разлилась по его лицу солнечная улыбка.
— А-а-а!.. — разочарованно прогудел отец.
Никанор долго смотрел на заводское зарево, привычно властно хмурился, скреб в бороде, выдирая из нее засохшую глину.
— Значит, шабаш забастовке! Одна кончилась, другу поджидай. Дурни, разве хозяина переспоришь?! Чурайся бунтовщиков, Остап! Нехай холостяки бунтують, а ты… Кузьма на твоих руках и Горпина… с новым животом молодица гуляет.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
В самый разгар трудового дня, когда Никанор уже проделал самую трудную часть работы — подрубил пятку пласта и собирался крушить уголь глыбами, в забое появился десятник Гаврила — сухой, как вобла, узкоголовый, узколицый человечек. Подполз к Никанору, хлопнул его по горячему потному плечу, показал свои мелкие рыбьи зубы, засмеялся:
— Шабаш, Голота!
— Шабаш?.. Разве уже вечер?
— Двенадцати еще нет… Хозяин приказал шабашить.
— Нажаловались, собаки! — Никанор заскрипел зубами, выругался. — Завистники! Эх, люди…
Десятник грел голые руки на стекле своей яркой лампы — надзорки и добродушно посмеивался:
— Как не позавидовать такому? Я и то, грешным делом, глядя на тебя, качаю головой. И думаю: золотой человек, божьим перстом отмеченный! И Карл Хранцевич тоже так думает. Потому и прислал… Переговорить с тобой прислал.
— Переговорить?.. О чем? — Никанор с недоумением смотрел на Гаврилу. «Голову морочит, от работы отрывает». Нащупал обушок, посмотрел на угольный пласт, нахмурился: — Гаврила, времени нет у меня шутковать. Работать треба, хлеб зароблять. Иди себе… — И размахнулся, чтобы ударить в угольную стену, отколоть от нее черную искрящуюся глыбу.
Гаврила перехватил обушок.
— Бросай, Никанор! Не шутить я сюда пришел… По делу. С хозяйским заказом. Карл Хранцевич велел передать тебе вот это…
Гаврила достал из кармана беленькую тряпочку, развернул ее, и Никанор увидел на ладони Гаврилы кругленький, излучающий тихое солнечное сияние золотой. Это была новенькая десятирублевка. Каждый рубчик ее ребра лучисто переливался. А по поверхности кружочка бугрился чеканный царский орел. Никанор онемело смотрел на золото. Глаза испуганно блестели.
— На, бери, твое это золото, — сказал десятник.
Он и в самом деле схватил руку Никанора и положил на черную ладонь сияющий тяжелый кружочек. Маленький, а какой тяжелый! Золото, а жжет мозоли.
— Мое? — хрипло спросил Никанор.
— Твое, твое! Достраивай хату. Так и сказал Карл Хранцевич. «Нехай Никанор достраивает свою хату, живет в ней с богом, с полным счастьем».
— Спасибо, раз так… — голос Никанора задрожал, а в глазах блеснула слеза.
Гаврила подождал, пока Никанор спрятал в недра своих лохмотьев золотую десятку и сказал.:
— Ну, а теперь готовь себя к делу.
— К какому?
— К какому? — усмехнулся десятник. — Надо отрабатывать хозяйский подарок.
Никанор с сожалением оглянул пятнадцатый забой.
— Жалко таку работу бросать. Уголь в руки просится. Так бы и падал, так бы и падал…
— Не жадничай, Никанор. В другом месте больше заработаешь. А насчет пятнадцатого забоя не тревожься: твой он, никому не отдам. Сделай свое дело в Атаманьем кутке и вертайся сюда, вдалбливай на здоровье.
Никанор опустил похолодевшие руки, заскреб ногтями льдисто-скользкую почву.
— Шо ты сказал, Гаврила? Атаманий куток?
— Ну да.
— Так там же… гремучий газ… Крест белеет на забое.
Десятник лихо свистнул, ухарски сдвинул на затылок картуз с лакированным козырьком.
— Тебе ли бояться, Никанор! Карл Хранцевич надеется на тебя, как на каменную гору… Не уголь ты будешь рубать, а газ выжигать. Помнишь, как два года назад? Ты здорово тогда изловчился. В одну упряжку на корову зашиб. Соглашайся!
Гаврила протянул в темноту руки, взял что-то мягкое и громоздкое и бросил на колени Никанору.
— Вот твое снаряжение. А вот… — извлек из карманов две бутылки водки, кусок колбасы, французскую булку, — вот и подкрепление. Выпей добре, закуси, отдохни со смаком и храпом, а потом…
Никанор тупо, не мигая, не дыша, смотрел на «снаряжение»: шубу, вывороченную белой шерстью наружу, валенки, баранью шапку, длинную палку с намотанной на конец, пропитанной керосином тряпкой.
— Значит, гремучий газ выжигать? — наконец спросил он.
Гаврила радостно закивал сплюснутой своей головой.
— Ага! Карл Хранцевич так просил, так просил!.. Убыток он большой терпит от того креста, что на Атаманьем.
Никанор вдруг вскинул голову, неожиданно осклабился — сквозь черненую бороду блеснули сахарные зубы.
— Убыток, известное дело, а то як же! Тыщи пропадают под землей. Кровью обливается хозяйское сердце. Ради такого случая не пожалеет Карл Хранцевич не одну золотую десятку. — Никанор прищурился, посмотрел прямо в плутоватые убегающие глазки десятника. — Гаврила, надуть задумал? Не дамся. Прибавляй!
Гаврила вздохнул, достал из потайного кармана еще один золотой.
— Бери, цыган!
Никанор, покачав бородой, загудел:
— Гаврила, мало!
— Хватит, побойся бога, Голота!
— Нехай он меня боится. Бачишь, яки ручищи!.. Прибавляй!
Гаврила, обиженно жмурясь, достал из кармана еще одну десятирублевку, положил себе на ладонь.
— Вот!.. Вся хозяйская щедрость. Тебе две части, а мне одна. Божеская это справедливость, Никанор. Я ж за тебя хлопотал перед Карлом Хранцевичем, я ж дал ему гарантию, что все сделаешь, как надо, аллюр три креста.
Никанор слабо махнул рукой.
— Ладно, пользуйся. Ну, а теперь давай выпьем!
— Постой, Никанор!.. Давно хочу спросить… Где ты наловчился этого зеленого зверя, гремучий газ, укрощать?
— В давние времена, еще в молодости, когда работал в Польше, в Домбровских шахтах. Немецкие инженеры натаскали. Жалели деньги на вентиляцию, не проветривали выработки, вот и додумались тайком сжигать газ. Подсудное это дело, а? — Никанор усмехнулся, подмигнул десятнику.
