Александр Серафимович - Железный поток. Морская душа. Зеленый луч
В станице — только казачки, старухи, дети. Казаков ни одного, как провалились. Казачки поглядывают в хатах в оконца на Содом и Гоморру, разлившиеся по широким, закутанным облаками пыли улицам и переулкам:
— Щоб вам повылазило!
II
Выделяясь из коровьего мычания, горластого петушиного крика, людского говора, разносятся то обветренные, хриплые, то крепкие степные звонкие голоса:
— Товарищи, на митинг!..
— На собрание!..
— Гей, собирайся, ребята!..
— До громады!
— До витряков!
Вместе с медленно остывающим солнцем медленно садится горячая пыль, и во всю громадную вышину открываются пирамидальные тополя.
Сколько глаз хватает, проступили сады, белеют хаты, и все улицы и все переулки от края до края заставлены повозками, арбами, двуколками, лошадьми, коровами, — и в садах и за садами, до самых ветряков, что на степном кургане растопыривают во все стороны длинные перепончатые пальцы.
А вокруг ветряков с возрастающим гомоном все шире растекается людское море, неохватимо теряясь пятнами бронзовых лиц. Седобородые старики, бабы с измученными лицами, веселые глаза дивчат; ребятишки шныряют между ногами; собаки, торопливо дыша, дергают высунутыми языками, — и все это тонет в громадной, все заливающей массе солдат. Лохмато-воинственные папахи, измызганные фуражки, войлочные горские шляпы с обвисшими краями. В рваных гимнастерках, в вылинявших ситцевых рубахах, в черкесках, а иные до пояса голые, и по бронзово-мускулистому телу накрест пулеметные ленты. Нестройно, как попало, глядят во все стороны над головами темно-вороненые штыки. Потемнелые от старости ветряки с удивлением смотрят: никогда не было такого.
На кургане возле ветряков собрались полковники, батальонные, ротные, начальники штаба. Кто же эти полковники, батальонные, ротные? Есть дослужившиеся до офицера солдаты царской армии, есть парикмахеры, бондари, столяры, матросы, рыбаки из городов и станиц. Все это начальники маленьких красных отрядов, которые они организовали на своей улице, в своей станице, в своем хуторе, в своем поселке. Есть и кадровые офицеры, примкнувшие к революции.
Командир полка Воробьев, с аршинными усами, косая сажень, взобрался на заскрипевший под ним поворотный брус с колесом на конце, и его голос зычно прозвучал толпе:
— Товарищи!
Какой же он крохотный, этот голос, перед тысячами бронзовых лиц, перед тысячами устремленных глаз! Около столпился весь остальной командный состав.
— Товарищи!..
— Пошел к черту!..
— Долой!..
— К бисовой матери!
— Ня ннадо…
— Начальник, мать вашу!..
— Али в погонах не ходил?!
— Та вин давно сризав их…
— Чего гавкаешь?..
— Бей его, разэтак их!
Неохватимое человеческое море взмыло лесом рук. Да разве можно разобрать, кто что кричал!
У ветряка стоит низкий, весь тяжело сбитый, точно из свинца, со сцепленными четырехугольными челюстями. Из-под низко срезанных бровей, как два шила, посверкивают маленькие, ничего не упускающие глазки, серые глазки. Тень от него лежит короткая — голову ей оттаптывают кругом ногами.
А с бруса с большими усами, надсаживаясь, зычно кричит:
— Да подождите, выслушайте!.. Надо же обсудить положение…
— Пошел к такой матери!
Шум, ругань потопили его одинокий голос.
Среди моря рук, среди моря голосов поднялась исхудалая, длинная, сожженная солнцем и работой, горем костлявая бабья рука, и замученный бабий голос заметался:
— И слухать не будемо, и не вякай, стерьво ты конячее… A-а! Корова була, та дви пары быкив, та хата, та самовар — де воно всэ?
И опять исступленно забушевало над толпой, — каждый кричал свое, не слушая:
— Да я б теперь с хлебом был, коли б убрал.
— Сказывали, на Ростов надо пробиваться.
— А почему гимнастерок не выдали? Ни портянок, ни сапог?
А с бруса:
— Так зачем же вы все потянулись, ежели…
Толпу взорвало:
— Через вас же! Вы же, сволочи, завели, вы сманули! Вси дома сидели, хозяйство було, а теперь як неприкаянные по степу шаландаем!
— Знамо, завели, — густо отдались солдатские голоса, темно колыхнувшись штыками.
— Куда жа мы теперь?!
— До Екатеринодара.
— Та там кадеты.
— Никуды податься…
У ветряка стоит с железными челюстями и тоненько смотрит острыми, как шило, серыми глазками.
Тогда над толпой непоправимо проносится:
— Прода-али!
Этот голос услышался во всех концах, а которые и не расслышали, так догадались, среди повозок, колыбелей, лошадей, костров, зарядных ящиков. Судорога побежала по толпе, и стало тесно дышать. Высоко метнулся истерический бабий голос, но кричала не баба, а маленький солдатик с птичьим носом, голый до пояса, в огромных, не по нем, сапогах.
— Торгуют нашим братом, як дохлою скотиною!..
Из толпы, на целую голову выше ее, расталкивая локтями, молча к ветрякам пробирается с неотразимо красивым лицом, с едва пробивающимися черненькими усиками, в матросской шапочке, и две ленточки бьются сзади по длинной загорелой шее. Он продирается, не спуская глаз с кучки командиров, зажимая в руках злобно сверкающую винтовку.
«Ну… шабаш!»
Человек с железными челюстями еще больше их стянул. С тоской оглядел бушевавшее человеческое море до самых краев: черно кричащие рты, темно-красные лица, и из-под бровей искрятся злобно кричащие глаза.
«Где жена?..»
В матросской шапочке с прыгающими ленточками был уже недалеко, все так же сжимая винтовку, не спуская глаз, как будто боялся потерять из виду, упустить, и так же расталкивая густо зажимавшую его толпу, в шуме и криках шатавшуюся в разные стороны.
Человеку с стянутыми челюстями особенно горько: ведь с ними плечо в плечо дрался пулеметчиком на турецком фронте. Моря крови… Тысячи смертей над головой… Последние месяцы вместе дрались против кадетов, казаков, генералов: Ейск, Темрюк, Тамань, кубанские станицы…
Он разжал челюсти и сказал железно-мягким голосом, но в шуме и гуле было всюду слышно:
— Меня, товарищи, вы знаете. Вмистях кровь проливали. Сами выбрали в командиры. А теперь, коли так будэ, все ведь пропадем. Козачьё с кадетами со всих сторон навалилось. Одного часа упускать нельзя.
Он говорил с украинским говором, и это подкупало.
— Та хиба ж ты погонов не носил?! — пронзительно закричал голый до пояса, маленький.
— Чи я их искал, погоны? Сами знаете, дрался на фронте, начальство и привесило. Разве ж я не ваш? Разве ж однаково не нес хребтом бедность та работу, як вол?.. Не пахал с вами, не сиял?..
— Що правда, то правда, — загудело в мечущемся шуме, — наш!
Высокий, в матроске, наконец, выдрался из толпы, в два скачка очутился около и, все так же молча, не спуская глаз, изо всей силы размахнулся штыком, задев кого-то сзади прикладом. Человек с железными челюстями не сделал ни малейшей попытки отклониться, лишь судорога, похожая на улыбку, дернула мгновенно пожелтевшие, как кожа, черты.
Сбоку, нагнув, как бычок, голову, изо всей силы поддал плечом низенький, голый под локоть матросу:
— Та цю тебе!
И размахнувшийся штык, сбитый в сторону, вместо человека с стянутыми челюстями, по самую шейку вбежал в живот стоявшему рядом молоденькому батальонному. Тот шумно, точно вырвавшийся пар, выдыхнул и повалился на спину. Высокий остервенело старался выдернуть застрявшее в позвоночнике острие.
Ротный, с безусым, девичьим лицом, ухватился за крыло ветряка и покарабкался вверх. Крыло со скрипом опустилось, и он опять очутился на земле. Остальные, кроме человека с четырехугольными челюстями, вынули револьверы, — и на изуродованных бледных лицах тоска.
Из толпы к ветряку выдиралось еще несколько человек с безумно разинутыми глазами, судорожно зажимая винтовки.
— Собакам собачья смерть!
— Бей их! Не оставляй для приплоду!..
Внезапно все смолкло. Все головы повернулись, все глаза потянулись в одну сторону.
По степи, стелясь к самому жнивью, вытягиваясь в нитку, скакал вороной, а на нем седок в красно-пестрой рубахе навалился грудью и головой на лошадиную гриву, спустив по обеим сторонам руки. Ближе, ближе… Видно, как изо всех сил рвется обезумевшая лошадь. Бешено отстает пыль. Хлопьями пены белоснежно занесена грудь. Потные бока взмылились. А седок, все так же уронив на гриву голову, шатается в такт скоку.
В степи опять зачернелось.
По толпе побежало:
— Другим скаче!
— Бачьте, як поспишае…
Вороной доскакал, храпя и роняя белые клочья, и сразу перед толпой осел, покатившись на задние ноги; всадник в полосато-красной рубахе, как куль, перевернулся через лошадиную голову и глухо плюхнулся о землю, раскинув руки и неестественно подогнув голову.
Одни кинулись к упавшему, другие к вздыбившейся лошади, черные бока которой были липко-красны.
