Иосиф Герасимов - Скачка
В тот день завезли в бухгалтерию зарплату, кассир приняла, Вера Федоровна отпустила ее обедать — ведь за зарплатой люди придут к четырем,— а сама осталась. Те двое, как выяснилось потом, все рассчитали, давно к бухгалтерии приглядывались, поступили месяца два назад в ПМК, прибыли из дальних мест с лесоповала. Один худой, как жердь, с прыщавым лицом — он встал у окна, а вошел длинноволосый с усмешливыми губами, с синяками под глазами. Она и опомниться не успела, как он приставил к ее голове пистолет, прохрипел: «А ну, быстро, отворяй сейф, а то башку продырявлю!». Лоб ее обожгло холодом металла, она по глазам увидела — этот продырявит, а у нее две девчонки. Мелькнуло — отговориться, но ключ от сейфа лежал перед ней, и длинноволосый его видел, однако руки к нему не протянул. Она вздохнула, взяла ключ, все же у нее хватило сил сказать:
— Оружие-то свое убери. А то...
Она потом вспоминала: мол, пыталась ему объяснить, что он сам со страху может курок нажать, но так и не объяснила, взяла ключ, шагнула к сейфу, длинноволосый не отступался, все держал у ее головы пистолет. Она стала возиться с замком, не могла попасть в замочную скважину, и здесь случилось непредвиденное...
Парни-грабители то ли не знали, что в контору есть и другие двери со двора, через которые мало кто входил, то ли решили, что в обеденный перерыв оттуда никто и не пойдет, а Иван Иванович, муж Веры Федоровны, только так и ходил и тут вошел, по привычке резко дернув дверь на себя. Длинноволосый вздрогнул, оглянулся, и мгновения этого Вере Федоровне хватило, чтобы со стола кассира схватить тяжелые счеты. Видимо, в бросок свой она вложила всю силу и угодила длинноволосому в затылок, да так, что тот сразу с копыт... Но случилась беда: падая, он все же курок успел спустить, пробил выстрелом руку Ивану Ивановичу. Однако же потом Вера Федоровна и сама вспомнить не могла, как стремительно подобрала пистолет и как пальнула из него в окно, где топтался прыщавый. Она пробила ему плечо. На выстрелы сбежался народ.
После этого случая супруги Кругловы оба попали в больницу: она с нервным потрясением, а Ивану Ивановичу оперировали руку, и он стал нетрудоспособным, действовала теперь у него только левая рука. Вере Федоровне через многое пришлось пройти: и через больницу, и через суд, и через мучения совести — не шарахни она грабителя по затылку, тот бы не пробил пулей руку мужу, а теперь он остался калекой. Работать она больше в ПМК не могла, в ней навсегда поселился страх перед этой конторой. Стоило ей снова занять бухгалтерское место, как она, сидя за столом, вздрагивала от каждого шага. О ней хоть и говорили в городе как о натуре героической, писали в газетах, называли в докладах — вот, мол, ради общественных денег сумела пойти на настоящий подвиг,— но Антон знал, как страдала эта невысокая женщина, большеокая, с преждевременными морщинками у рта. Он застал Круглову уже работающей в Синельнике, определил ее туда Петр Петрович Най-дин, ему пришлось хлопотать, чтобы добыть пенсию Ивану Ивановичу, потому что по какой-то нелепости считалось — травму он получил не на производстве, так как был в этот день выходной и нес своей жене еду. Но пенсию Петр Петрович все же Круглову пробил, помог, чтобы семью перевели в подсобное заводское хозяйство. Там был пустой домишко неподалеку от главной усадьбы, его привели в порядок. Кругловы этому жилью обрадовались, а то у них была в Третьякове одна большая комната на четверых и кухня, общая с соседями. Иван Иванович наловчился работать левой рукой, пошел на синельниковские конюшни...
Конечно, Вера Федоровна слыла в Третьякове человеком честным и прямым. Когда перед Антоном легли ее показания, написанные рукой Фетева, что Вера Федоровна сама видела, как бригадир дорожников, молдаванин Урсул передавал деньги Антону, а Круглова, мол, внезапно вошла в кабинет директора — это и на самом деле могло быть, ведь она всегда входила без стука, так он ей разрешил,— застала его и Урсула за тем, что бригадир передавал Антону пачку денег, а когда Урсул ушел, то Вахрушев предложил Вере Федоровне долю в две тысячи рублей за молчание, от которой она отказалась. Когда это Антон прочел, то лишь усмехнулся, сказал: показания столь нелепы, что такому серьезному человеку, как Фетев, не пристало на них опираться. Тот улыбнулся, пропел что-то себе под нос, а затем и предъявил постановление об аресте. Но одно дело — бумага, другое — человек, которому ты привык так верить.
Очная ставка помнилась четко: милиционер подле дверей, невысокий, в мешковатой гимнастерке, с унылым лицом. Это он потом, когда поведет Антона от следователя, шепнет: «Сука с липкими руками... Из-за вас-то...» — и Антон поймет, как плохи его дела. Плотный Захар Матвеевич Фетев был в костюме стального цвета при белой рубахе с синим галстуком. Его рыжие кудри золотились, будто под лучами солнца, хотя в кабинете было сумеречно; он держался белыми пальцами за спинку стула, выглядел праздничным, да, как потом выяснилось, это и был его праздник, миг торжества, и потому так весело поблескивали его блекло-голубые глаза, которые безотрывно смотрели на Веру Федоровну, примостившуюся на краешке стула.
«Я видела, как Урсул передавал солидную пачку денег Вахрушеву».
Били по ушам ее слова. Это потом уж, на этапе, он вдруг сообразил, что не она это говорила, а Фетев читал ее показания. А она сидела обмякшая, будто все в ней было перебито. Ни на Антона, ни на следователя не смотрела, а себе на колени, прикрытые выцветшим ситцевым платьицем.
— Ну, мы ждем, Вера Федоровна,— с лихой басовитой уверенностью произнес Фетев, его белые пальцы на мгновение отпустили спинку стула, но тут же сжали ее.
У Кругловой начали мелко дрожать плечи, Антону внезапно сделалось жаль ее, хотелось к ней кинуться, дать воды. Черт знает, до чего может довести жалость.
Но Фетев твердо произнес:
— Вы подтверждаете свои показания, гражданка Круглова?
Плечи ее еще больше задрожали, а глаза по-прежнему оставались неподвижны, она молчала.
— Да или нет? — Теперь уж голос Фетева обрел упругую силу.
Тут Вера Федоровна словно бы очнулась, решительно повернулась к Антону, но он мог поручиться — она его не видела, лицо ее пошло красными пятнами.
— Да-а! — вскрикнула она, и голос ее взял высокую ноту, но тут же сорвался.— Да, да!
Антон хотел было вскочить, однако его крепко за плечи прижали к стулу. Он видел — совершается несправедливость, свершается на его глазах казнь человеческой души, то была пытка не над ним, а над Кругловой. Антон готов был всех раскидать, лишь бы освободить эту женщину, но его держали умело. Круглову увели.
Лишь когда Антона снова водворили в следственный изолятор, он сообразил: для него самого все погибло, потому что совесть, обитавшая в женщине, которой он верил, казнена на его глазах.
Потом много раз — и в следственном изоляторе, и когда его переправляли этапом в колонию, и более всего в самой колонии — он раздумывал: как могло все это случиться? Может быть, истинный ответ не в самом происшествии, а во всей его жизни, сложившейся не так, как ему задумывалось в юности?
Пожалуй, он впервые ощутил всерьез запах надвигающихся неудач, когда ему пришлось уходить из флота, хотя и прежде догадывался — плавать ему не до старости.
Антон знал — судовой врач, мучающий себя йогой, скуластый, загорелый, с беспощадной белоснежной улыбкой, не врет, он вообще придерживался мнения: больному надо говорить чистую правду, и если он ее будет знать, легче соберет силы для сопротивления. Неясность только туманит рассудок.
Так вот, этот самый док сказал: списывайся и дуй домой, ложись на операцию, а когда выйдешь из больницы, про море забудь, ищи себе место на суше, да там, где побольше чистого воздуха. Это было, когда они подходили к Сиднею. Честно говоря, Антон и сам догадывался — ему пора кончать с болтанкой по морям да океанам, его иногда так мутило и такая резь начиналась в животе, что все вокруг окрашивалось в желтый цвет с рыжими разводами.
Он упаковал чемоданы, прошел, прощаясь, по каютам штурманов, с кем проработал несколько месяцев в плавании, а потом самолетом вылетел в Брисбен, откуда на «Арсеньеве» его должны были доставить во Владивосток.
«Арсеньев» стоял у причала на реке километрах в двадцати от города. Был декабрь — начало лета в Австралии. Команда изнывала от тоски — люди плавали шесть месяцев, и воем нестерпимо хотелось домой, но австралийские докеры не очень-то спешили. Вахрушев не мог смотреть, как они работали, ворчал, что секунд на этом пароходе, отвечающий за погрузку, уж очень либеральничает, а докеры то и дело устраивали кофе-тайм, но пили они вовсе не кофе: уходили в небольшой деревянный отель, там внизу был обширный зал с двумя бильярдными столами и длинная стойка, где продавали светлое пиво «ХХХХ» с хрустящим картофелем.
