Петр Замойский - Восход
Илья покрикивал на подходивших.
Народ шел вразвалку, нехотя, мимо синей церкви с шестигранной, как толстый карандаш, колокольней, мимо красного дома священника.
За оградой еще цвела густая персидская сирень.
Тише всех шагает мой отец в несуразной, облезлой шапке, несмотря на жару. Отец то и дело зачем-то оглядывается на нашу избу, стоящую неподалеку. Избу эту построил я в прошлом году, когда мечтал жениться на Лене.
Вот опять отец оглянулся на избу и даже шапку снял. Там наша мать стоит со своей неразлучной кумой Маврой и еще какими-то бабами. Судачат, поглядывая в сторону школы.
— Скорее, дядя Иван! — кричит Илья моему отцу. — Вон Осип шагает шустрее тебя.
Илья смотрит на меня, улыбается. Осип — дружок моего отца. Отец зашагал быстрее. От лысины его, как от зеркала, отскочил солнечный зайчик.
Отец и горбоносый Осип сошлись, поздоровались, пожали друг другу руки и отошли к пряслам, к которым по воскресеньям приезжие из деревень привязывают лошадей. Отец и Осип — дружки не только по бедняцкому сословию и не только по нюхательному табаку. Они друзья по пению в церкви. Оба дерут — уноси ноги! — басами на левом клиросе.
Осип готовится взять у отца преогромную щепоть табаку. Но отец, зная его жадность, сыплет на ладонь малую толику. Ведь табак стоит денег, а теперь его редко и увидишь.
Вот и сейчас они, усевшись на дубовое бревно возле прясел, принялись нюхать и усиленно кряхтеть, будто дрова кололи. Завзятые нюхательщики редко чихают. Ноздри у них как бы луженые.
Мимо стола проходит Володька Туманкин. Высокий, угрюмый мужик с длинным темным лицом. Это брат бывшего сельского писаря — Апостола. Мужик хитрый, начитанный. В церкви добровольно и безвозмездно служит псаломщиком. Они друзья с Митенькой. Володьке сорок лет. Он середняк, но из тех, которые жмутся к кулакам. Когда была организована ячейка, Володька — Владимир Туманкин — тоже записался. Но вскоре выяснилось, почему записался. Обо всех постановлениях, которые касались хлебной монополии, мобилизации, обысков, ловли дезертиров, — обо всем этом на второй же день извещались те, кого это дело касалось. Володьку уличили и выгнали из ячейки.
— Зачем его черт принес? — спросил Илья Сатарова.
— Как зачем? — удивился Сатаров. — Выведать и предать.
— Ничего он не узнает… Глянь, и Яшка Абыс тут! — воскликнул Илья.
Действительно, возле сухопарого Митеньки и возле тучного Лобачева, лавочника, крутился мужичок, по прозвищу Абыс.
Маленький, подвижной, весь какой-то изломанный, с пропитым голосом и синим лицом, он вызывал отвращение. Но Абыс числился бедняком. Все выделенное ему имущество он пропил.
Подходил, хромая, Василий Крепкозубкин, по прозвищу Законник. Человек грамотный, строгий, непьющий и некурящий. Как инвалид японской войны, он раньше получал — и сейчас получает — пенсию. Знает старые законы и советские декреты лучше, чем любой работник в волости. Кроме того, интересуется астрономией, жизнью людей разных стран. В старое время в течение нескольких лет был председателем ревизионной комиссии кредитного товарищества. Сейчас в сельском Совете тоже председатель по ревизии. Он середняк. Себя в обиду не даст и чужого не возьмет. Лицо чуть скуластое, бородка небольшая, сходящая клинышком. Волосы, чтобы ветер не трепал, подвязывает черной ленточкой. Серые умные глаза с хитрецой посматривают из-под низких бровей недоверчиво.
Он прошел на крыльцо, поздоровался со всеми, пристально посмотрел на Соню, будто раздумывая, подать учительнице руку или нет, и решил на всякий случай подать.
Василий сел рядом со мной. Мы с ним старые друзья. Подружились еще до революции, дружили и позже, когда я работал писарем в нашем общество.
— Приехал навестить?
— А как же, дядя Василий.
— Ты, говорят, теперь какой-то чин в уезде? Это хорошо, если из нашего села рука есть в уезде.
— Почему?
— Мало ли что? К чужим поди сунься. А тут, как непорядок какой, к тебе. Мошенников пока много, хапуг на наш век тоже хватит.
«Внесен ли он в список?» — подумал я и, улучив момент, показал Илье на Крепкозубкина. Илья в ответ кивнул.
Кто-то из лежащих на траве закричал:
— Дава-ай!
Илья подошел к Соне, что-то спросил, потом объявил:
— Товарищи, прежде чем начать собрание, должен пояснить вам. Это у нас не общее собрание всех граждан, а только беднеющих. То есть попросту бедноты, которая на данный период является главной силой революции в деревне. Так что не обижайтесь. Мы не прочь и с середняками, но голосовать будут только те, кои в списке. Мы на этом собрании из бедноты выберем комитет. А какие его правомочия, то сказано в декрете от одиннадцатого июня этого восемнадцатого года.
Обернувшись к нам с Никитой, он спросил:
— Кто первый начнет?
— Никита Федорович Русанов, — сказал я. — Впрочем, дайте-ка сначала мне.
Илья опять вышел на край крыльца.
— Товарищи! — крикнул он. — Прошу ближе. Дрова и чурбаки тащите с собой. Они вроде городских креслов будут. Но сидеть смирно, не галдеть.
Народ подходил. Несли швырки дров, катили дубовые кругляки. Достали доски, положили их на дрова. Несколько человек притащили бревна. Поднялся шум, смех. Скоро все устроилось. Любознательные мальчишки сновали всюду, хотя их все время прогоняли.
— Готовы?
Это спросил Илья.
— Начинайте, скоро дождь! — крикнул Абыс.
— Хмель из твоей башки выбьет, — не глядя в сторону Абыса, — проговорил Илья. — Слово даю…..
И он дал мне слово. Хотя я и привык выступать на митингах, на разных собраниях, все же каждый раз дрожь пронизывала меня. Не знаешь, как начать, с чего. Даже в своем селе, где выступал не раз, робею.
Оглянувшись на Никиту, которому предстоял основной доклад, на Соню — она подбодрила меня взглядом, — на Илью, подмигнувшего мне, я вышел на край высокого крыльца.
— Товарищи односельчане! Слушайте, слушайте. Все силы проклятого старого ненавистного мира буржуазии и помещиков обрушились грозной волной на нашу дорогую Россию. Враги вооружены до зубов. Капиталисты объединились. На днях немцы захватили Харьков, чехословаки — Новониколаевск, Челябинск. Вместе с белогвардейцами чехи заняли Самару. Они продвигаются в Мурманск. Высадились с пароходов войска Америки, Франции и Англии. Они собираются ударить на Петроград, затем на Москву. Японцы высадили свои войска во Владивостоке. Японцы намерены захватить Приморье и весь Дальний Восток вплоть до Урала. Это их давнишняя мечта — овладеть Сибирью. А тут еще внутренние враги — белогвардейцы, кулаки, недобитые помещики. То и дело вспыхивают мятежи против Советской власти, поджоги Советов, кооперативов, общественных амбаров с хлебом. Но, хотя силы, товарищи, против нас очень большие, страшные, мы все равно победим. Мы победим потому, что власть находится в крепких руках пролетариата и беднейшего крестьянства, и потому, что всем руководит партия коммунистов во главе с ее вождем, великим на земле человеком — товарищем Лениным! Надо сказать еще про одного врага. Он союзник нашим врагам, и не менее страшный. Зовут его — голод. С ним надо, особенно бедноте, начать грозную битву. Иначе Антанта превратит Россию в свою колонию, разрежет на куски тело нашей родины. Допустим ли мы, товарищи, чтобы стать рабами чужестранцев?
— Не-ет!
— А допустим ли мы, чтобы к нам вернулся помещик Сабуренков?
— Не допустим!
— Так вот, — заключил я, — значит — все на борьбу с голодом! Все за Советскую власть! И все для фронта, для победы.
Тяжело дыша, вспотевший от волнения, я отошел и сел рядом с Василием Законником.
Все зашумели, заговорили, некоторые о чем-то спорили.
Почти вся огромная площадь между церковью и школой заполнилась людьми.
Высоко подняв руку, Илья потребовал тишины.
— Слово даю петроградскому рабочему Путиловского завода, на котором льют пушки, товарищу Русанову.
Когда Никита просто рассказывал о том, как страдают без хлеба семьи рабочих, как истощены люди, особенно детишки, как они, уже опухшие от голода, бессильно падают на улицах, некоторые женщины всхлипывали, а другие молча вытирали слезы кончиками головных платков.
Ребята, бегавшие до этого, вдруг приутихли. Дело касалось их сверстников, пусть далеко где-то живущих.
— В тот день, когда мы выехали из Петрограда на места, там на каждого человека на два дня выдали по осьмушке хлеба. На один день приходится кусочек со спичечную коробку. Больницы переполнены, но и там не слаще. Разве от голода излечишься? Зато спекулянты орудуют. Скупщики и перекупщики. Эти достанут все — и муку, и сало, и пшено. Скупают по деревням или на станциях, а то и прямо в дороге. Все поезда забиты ими. Никакие обыски и облавы не помогают. Зато и дерут по двести рублей за пуд. Где рабочий возьмет такие деньги? Продаст последнее белье — свое, жены, ребенка — или костюм, если он есть, и загонит все за пуд хлеба. Вот у меня, например, остались жена с матерью да двое ребятишек. Мать уже не встает, один сынишка опух. Все по помойкам ходил, кожуру картофельную собирал, а теперь и кожуры нет. Птицу в воздухе не увидишь. У вас вон вороны каркают, грачи летают, галки. У нас их нет. Перестреляли, переловили и съели. Собак и кошек тоже редко увидишь. Хоть и скверно сказать, а едят кошек и собак. Лошадь сдохнет у извозчика — драка из-за нее… Чуть не зубами рвут.
