Долгая дорога домой [1983, худож. Э. П. Соловьева] - Анна Сергеевна Аксёнова
Да, еще в деревне было кладбище. Вроде как лесочек, случайно разорвавший одну сторону улицы. В светлом редком этом лесу были разбросаны холмики могилок, усыпанные земляникой, а более старые, заброшенные — скрипицами — желтыми грибами, похожими на грузди. Река за кладбищем делала крутую излучину, выгибаясь далеко в сторону, и потому его никогда не затопляло во время паводков.
Вот в эту деревню и пошли мы, заходя из одной избы в другую.
Но слава о нас опередила нас. Глупая Фочиха, стараясь избавиться от неугодных жильцов, наговорила о нас бог ведает что. Хоть Фочиху и не любили и не очень верили ей, как мы узнали позже, на всякий случай никто не захотел с нами связываться. А вдруг в чем-то Фочиха и не соврала.
Но какое коварство! Заранее зная, что откажут, нас зазывали в избу, дотошно расспрашивали о том о сем, любопытно блестя глазами, а потом под тем или иным предлогом отказывали, хотя мы видели, что есть пустые комнаты, что хозяева не обременены семьей и вроде — странное дело — вроде бы мы им даже нравились, вроде бы отказывали с сожалением. Сильна же деревенская спайка!
Так мы дошли почти до конца деревни.
Третья от края изба была совсем новая, только что срубленная. Кое в чем даже незаконченная. А рядом — порушенная старая.
Во дворе, разбирая остатки старой избы, возились хозяин и хозяйка и очень красивый парень с синющими глазами, разгоревшимся от работы румянцем. Золотые волосы, ровные, сверкающие зубы… Все это я увидела мгновенным взглядом и больше не посмела взглянуть в его сторону.
Хозяйка, несколько цыганистого вида, что очень редко в вятской стороне, позвала нас в избу и, как все, стала выспрашивать нас о том о сем, разглядывая самым бесцеремонным образом.
Мама в который уже раз ровным и спокойным голосом рассказывала, кто мы, откуда, почему у нас нет вещей, убеждала, что мы с хозяевами будем жить в дружбе, что на нас они обижаться не будут.
«Мам, ну пойдем», — канючила я, зная, что последует за выматывающим душу разговором.
Так оно и вышло. Под предлогом, что изба новая, невыгороженная, а выгораживать некому, потому что хозяин уезжает на лесозаготовки, а сын в армию, что она сама с двумя дочерьми… хозяйка отказала. Мама объясняла, что можно повесить занавеску, а можно и без занавески, вместе, как одна семья… Но говорила это она уже так, на всякий случай.
Мы вышли из избы и повернули назад, потому что дальше был, сказала хозяйка, дом председателя сельсовета, а там уже ограда, поскотина…
Мы пошли обратно. И вдруг нас окликнули. Хозяйка подошла и, как-то любопытно, весело разглядывая меня, сказала, что они согласны пустить нас и чтобы мы переезжали, точнее переходили через пару дней. Поживем какое-то время вместе, а там видно будет.
Позже, когда мы жили вместе, хозяйка Александра Гавриловна, или, как ее звали деревенские, Полиха (но мужу Порфирию) рассказала, что пустила нас по просьбе своего любимца — сына Николая. Оказывается, ему понравилась я. «Вернусь, мам, познакомлюсь с ней, погуляем», — сказал он. Не познакомились… Не вернулся…
Дом этот и сейчас стоит. Только окна в нем теперь трехстворчатые — чтобы светлее было жить новым хозяевам. А новые хозяева — молодая женщина и молодой мужчина, который даже не оторвался от телевизора, пока я находилась в избе, — не предложили мне побыть у них, осмотреться, хотя я и сказала, что жила здесь когда-то. Ящик с говорящими картинками стал дороже живых людей… И все-таки за минуту, что я там пробыла, я успела увидеть, что изба разгорожена, стоит там современная мебель и под невысоким потолком светильник о трех лампах. Гардины на окнах, цветы…
Через несколько дней мы перешли в Барановщину и стали там жить. Пять женщин — мама, хозяйка, я и две хозяйкины дочки — Зойка и Шурка, и один мужчина на всех — ученик второго класса, мой братишка. Структура нашей семьи отражала положение дел того времени: мужчин не было. Только дети, больной председатель сельсовета и новый председатель колхоза — тоже, видно, больной, потому что был худ он неимоверно, с каким-то почернелым лицом.
Он ходил по домам, где жили эвакуированные, пытался вразумить неприспособленных к деревенской работе женщин, что для них сейчас, осенью, единственная возможность заработать себе пропитание на зиму. И колхозу помощь.
Те, кто послушался доброго совета, кто смог, обеспечили себя картошкой на зиму. Кроме того, за работу начислялись-трудодни и зимой на эти трудодни выдавали зерно.
Пайки, насколько я помню, были только на хлеб. Выдавался он в сельпо, сырой и кислый, тяжелый, как глина. Наша семья из трех человек получала на несколько дней всего одну буханку.
Если бы не колхоз — многим бы несдобровать, потому что к зиме у большинства менять уже стало нечего.
В магазинах было пусто, а местные жители ничего за деньги не продавали. Зачем они нужны? И эвакуированные меняли свои пожитки на молоко, творог, яйца, муку. На детей колхоз выдавал ежедневную пол-литровую порцию молока. Взрослые могли покупать себе пол-литра обрата. Обрат — это полностью обезжиренное молоко, но из него все-таки можно было делать творог.
В общем, эвакуированные не умирали с голода, жили и приспосабливались к местным условиям. Сушили грибы, ягоды, собирали лечебные травы от поноса, от золотухи (так назывался тогда диатез у детей), научились стирать белье в щелоке — растворе золы и даже раза два-три сообща варили мыло из дохлой скотины.
Скоро мы уже все знали друг про друга. Узнали, что хозяйке дети не родные: оказывается, она жила когда-то в городе, в няньках, потом вернулась и долго не выходила замуж. Потом вот вышла в эту деревню за вдовца. Добрый человек оказался, хороший хозяин. Но уж и она была хозяйка!.. За пятерых ворочала.
Своих детей у нее не было, и она всей душой прикипела к сиротам. Особенно любила старшего, Николая, в отца покладистого, доброго, потом Зойку. Ну а Шурка… Ох эта Шурка!
Попросит, бывало, Александра Гавриловна прополоскать белье, Шурка — если она не успела улизнуть, что она
