Жар-птица - Николай Кузьмич Тиханов
В тот же вечер почта привезла газеты с черными зловещими заголовками: «Австрия объявила войну Сербии», «Германия объявила войну Франции», «Войска Вильгельма перешли границу Бельгии при местечке Пти-Круа».
Мне ясно представилось это местечко. Я видел даже белые домики с красной черепичной крышей и пограничный столб, наклонившийся набок. А мимо него в облаках серой пыли шли и шли бесконечной вереницей солдаты в стальных шлемах.
Брат Гриша читал газету на крыльце, и мы, затаив дыхание, слушали. Пахло типографской краской...
Большой колокол созывал запасных в церковь. Когда я пришел туда, церквушка была битком набита народом. Священник служил напутственный молебен. А потом сказал речь.
— Среди нас нет изменников! — кричал поп, неистово махая крестом. — Немцы всегдашние наши враги. Отстоим свою родину... За веру, царя и отечество!
Запасные молча целовали крест и шли по домам.
По селу потянулись подводы к мосту, к горе Пугачихе.
Плач ребят, вой баб, ржание лошадей и лай собак наполнили деревню. Кто переживал эти тяжелые минуты, тот знает, что это самое страшное, когда близкие и родные провожают своих дорогих — мужей, братьев, отцов в неведомое.
Проводили запасных. Деревня притихла. Только где-то по углам плакали дети да опустевшие поля с неубранным хлебом наводили уныние и тоску.
В Самару я вернулся поздней осенью. Школу заняла воинская часть. Сначала думали, что совсем не будет учения, потом учащихся разместили по частным квартирам. Под классы освободили нам три комнаты. И мы начали посещать уроки. Но нам, выпускникам, было не до учения, каждый думал о том, что весной призовут его в армию. Городецкого уже призвали. Эконома и Степаныча взяли в ополчение.
Я пошел на квартиру к Нежданову, надеясь узнать что-нибудь от Ткачева, но того тоже взяли в армию. А дворянка уехала на фронт сестрой милосердия.
В одно из воскресений я направился к Маше.
— Ты мне говорила, — начал я после обычных фраз о здоровье и семье, — что у тебя есть очень хорошие друзья-товарищи. Может быть, ты меня познакомишь с ними?
Она повела меня к своему брату.
Я вспомнил дядю Мишу, его друзей, и мне до слез обидно стало за них. Неужели они зря боролись? И я сказал об этом Маше. Она посмотрела на меня как-то пытливо и, как мне показалось, чересчур серьезно, потом тяжело вздохнула.
— Я хочу поговорить с тобой откровенно, — сказала она. — Ведь мы друзья. Так? А друзья должны все прямо говорить друг другу. И ты не обижайся, пожалуйста. Сейчас знаешь время какое? Могут развернуться события, которых мы и не ожидаем. И пужно быть ко всему готовым.
— Говори без предисловий.
— Ты разбрасываешься, берешься слишком за многое. Может быть, в другое время это было бы хорошо, но сейчас нужно сосредоточиться на одном, на самом главном. И отдать этому все силы. А ты как будто об этом и не думаешь.
Я понял, что она подготавливала меня к встрече с братом. До сих пор я ничего не говорил ей о наших кружковских делах, поэтому она была в какой-то мере права. Я ведь ей только обещал, что приду поговорить с ее братом, а сам все откладывал да откладывал. И не случись такого дела, как война, так, может быть, я бы и не собрался.
— Почему ты решила, что я об этом не думаю? — спросил я.
— Думаешь, думаешь, — засмеялась Маша. — Вот мы и пришли.
Мы подошли к домику, который стоял в большом саду. Солнце едва просвечивало сквозь густую листву деревьев.
Маша постучала в окошко, и мы вошли через темные сени в комнату с низким потолком.
Маленькая сухонькая старушка, открывшая нам дверь, очень обрадовалась:
— Ах, Машенька, добро пожаловать. Садитесь, милые, я сейчас позову Ирину.
Ирина — двоюродная сестра Машеньки. Она живет здесь вместе со своим братом, студентом Георгием Петровичем Нератовым.
— Вот, — сказала Маша, когда из соседней комнаты вышли брат и сестра, — это тот самый бука, про которого я вам говорила.
— Здравствуйте! — протянул мне руку Нератов, высокий белокурый человек с большими серыми глазами.
— Машенька давно говорила о вас, — сказала Ирина, очень похожая на брата, только ростом пониже и моложе его. — Маша говорила, что вы непременно придете к нам. А вас все нет и нет.
— У нас еще будет время его поругать, — заступилась Маша. — А сейчас вы уж его не смущайте, а то он еще чего доброго в окошко выпрыгнет...
Все засмеялись, стало весело и мне.
За чаем исчезло то смущение, которое неизбежно появляется в семье, когда приходит малознакомый человек.
— А вы где-нибудь новое написали? — спросил вдруг Георгий Петрович.
Видимо, о моем литературном выступлении ему рассказала Маша. Я ответил, что журнал «Заря Поволжья» больше не выходит.
— Да, прихлопнули его, — вздохнул Георгий Петрович. — Но ведь люди-то остались, работают. Журнал можно закрыть, но мысль не убьешь, не закроешь...
Потом стали говорить о войне, о книгах, о деревне. Вспоминали детство.
Георгий Петрович оказывается, так же, как и я, провел детские годы в деревне. В 1905 году его отец и старший брат Андрей за участие в забастовках (в их селе был сахарный завод) и агитацию среди крестьян были сосланы в Сибирь. Отец вернулся и доживал свою жизнь дома в селе, а брат и теперь еще оставался в Сибири. Георгий Петрович учился в Саратовском университете и вел пропагандистскую работу в кружках. Он хорошо знал о жизни рабочих, об Антоне Завалишине и дяде Мише.
— Где же теперь Антон? — спросил я, услышав знакомое имя своего приятеля.
— Он уехал, — коротко ответил Нератов.
Время шло незаметно. После чая Ирина с Машей занялись хозяйственными делами. Мы остались одни.
— Георгий Петрович, — снова спросил я, — как же теперь быть с войной? Мы в журнале читали, что рабочие не допустят войны. Что же теперь будет? Ребята мои приуныли.
— Вот это уж никуда не годится. Унывать нельзя. Зачем? Что изменилось? Только методы, средства борьбы изменились. А политика осталась все та же: два непримиримых лагеря были и остаются.
