Надежда Чертова - Большая земля
На этот раз Авдотья ее поддержала.
— Ты, Иван Васильич, про нашу боль спроси, — сказала она своим низким голосом, отличным среди общего говора. — Земля у нас родить перестала.
По тому, как вдруг смолкли женщины, Сапрыкин понял: говорит Авдотья о самом наболевшем.
— Сказывай, Авдотья Егорьевна, — жалобно попросила кузнечиха, подпирая щеку кулаком.
— Гляди, как она, матушка, горит. — Авдотья широко обвела рукой степь. — Трещинами вся исходит: просит пить. Нашей ли земле не родить? Чистый чернозем! Бывало, в урожайный год рожь белая стоит, стебель к стеблю: уж и тот не проползет! Начнешь жать, сноп со снопом рядом ложится. А пшеничка крупная, как умытая: не хлеба — море разольется. А теперь посчитай-ка — последний урожай, как ему должно быть, сняли в тридцать седьмом году, тому пятый год пошел…
— По семь кило тогда получили!
— С тех пор ополовинились!
— Там война идет, — возвысила голос Авдотья, взглядывая на чистую синюю линию горизонта. — Ты не думай, Иван Васильич, мы понимаем. Где покричим, где поворчим, а свое дело сделаем. Ну, а земля-то наша? Ведь как ни ходишь за ней, как ни убиваешься, а хлебушко — вон он какой… надсада одна.
— Агрономы говорят — пустыня наступает, — не совсем уверенно повторил Сапрыкин фразу, услышанную им в области. — Раньше дорогу ветрам перегораживали леса. А теперь их свели.
— Леса… леса… — с грустью повторила Авдотья.
— Заговорили они вас, Иван Васильич, — услышала она за своей спиной сочный голос Надежды Поветьевой. — Николай Силантьич сейчас придет: с молотилкой там не ладится. Старье, Иван Васильич, а не машины. Веялка тоже вон вся на гвоздиках да на веревочках.
Сапрыкин поднялся, Надежда подала ему руку. Она, верно, спешила и не успела умыться. Темные полосы пыли подчеркивали горькие морщинки возле рта и на лбу, волосы, выбившиеся из-под платка, казались пепельными, седоватыми. Она улыбнулась, но в ее больших карих глазах Сапрыкин сразу же приметил выражение усталости или затаенной тревоги.
— Присядь с нами, товарищ Поветьева, — сказал Сапрыкин, задерживая руку Надежды в своей руке. — Скажу вам про главное дело. Вот что, товарищи женщины. Через несколько дней в Утевку привезут детей, сто человек из Ленинграда. — Сапрыкин остановил внимательный взгляд на Надежде. — Это голодные, больные ребята. Надо разместить их, накормить. Они будут жить у нас. До победы будут жить. Ленинград, вы знаете, в блокаде. Там люди голодают. Город обстреливают из дальнобойных орудий, бомбят с воздуха. Ну, стало быть, надо детишек принять.
— Примем, Иван Васильич, — сказала за всех Поветьева, и голос у нее невольно дрогнул.
— Господи, чего это делается-то!.. — сраженно пробормотала кузнечиха и порывисто вытерла глаза смуглой рукой.
Женщины заговорили одна за другой, посыпались вопросы и советы. Единственное большое помещение в Утевке — двухэтажная школа — было занято: шли первые дни сентября, началось учение.
Надежда вспомнила: перед войной правление колхоза взялось приспособить бывший дегтевский пятистенник под четырехклассную школу. Сруб переложили заново и только не успели покрыть.
— Считайте: четыре больших класса, еще учительская да комната сторожихи — тут можно кухню сделать, вмазать котел, плиту сложить, — неторопливо говорила Надежда, и женщины дружно с нею соглашались. — Только вот крыша не покрыта. А что, бабы, у нас, кажется, и железо есть?
— Есть листы, наш Петр Павлович вон какой запасливый…
— Это какой Петр Павлович? Гончаров? — быстро спросил Сапрыкин.
— Он. Прежний председатель. Теперь на фронте.
— Ага. — Сапрыкин хмуро опустил глаза, помолчал: тяжелую весть привез он о Петре Гончарове. — Ну что же, кровельщик нужен. Нет ли у вас в колхозе кровельщика?
— Есть, как же! А Леска Бахарев? — громко вскрикнула Олена и прикрыла рот фартуком.
А Сапрыкин уже допытывался, кто такой Леска и сумеет ли он покрыть крышу железом.
— Александр Иваныч-то не сумеет? — Авдотья усмехнулась. — Он купол у нашей церкви крыл. Да тут, в Утевке, железные крыши все его руками сшиты. Мастер великий.
— Ну и отлично! — Сапрыкин оживленно потер руки.
— Мамынька, а как же… Леска-то?.. — услышал он осторожный шепот Натальи.
Авдотья остановила ее движением руки. Сапрыкин заметил это движение и подумал: «Тут что-то не так. Спрошу у Поветьевой».
Вытянув из бокового кармана папиросу, Сапрыкин полез за спичками и досадливо пожал плечами: спичек не было. Тогда он сунул в рот незажженную папиросу.
— Ребятам нужны овощи, прежде всего овощи, — сказал он.
— Ну, это просто. Бахарева Марья у нас первая огородница, — заговорили женщины. — У нее и парники вон какие.
— Тоже Бахарева? — удивился секретарь.
— У нас половина Утевки Бахаревых.
— Боюсь, белья у них маловато, у ребят, — сказал Сапрыкин и, вынув изо рта папиросу, озабоченно сдвинул фуражку на затылок. Тут все увидели, что волосы у него полуседые, и притихли: не таким уж он оказался молодым, секретарь райкома.
— Вывозили их, наверное, самолетами, иного пути из Ленинграда нет, — объяснил Сапрыкин, не замечая внезапного почтительного молчания женщин. — Значит, какое им могли дать бельишко? Мы в районе выделим материал, но не вдруг, во всяком случае, не сегодня. Как быть, товарищи?
— Если на простынки, так, может, холст у кого найдется, — не совсем уверенно предложила Надежда. — Мы, правда, сами давно уже не ткем. Во всей Утевке не найдешь ни одного стана. Ну, хранятся же холсты… материнские иль из приданого… а, бабы?
— У Анны много холста, — тихонько подсказала Наталья и потупилась: не любила она сталкиваться с Пронькиными, еще по старой памяти.
Сапрыкин обвел взглядом оживленные лица женщин: которая из них Анна? Ага, это та самая, что говорила насчет зерна.
— Анна! Анна! — закричали женщины, оглядываясь.
Пронькиной среди них не было. Она сидела поодаль, возле веялки, в темном квадрате тени, и не то дремала, не то делала вид, что не слышит.
— Вот человек: сроду на отшибе.
— И на людях в свою нору забивается.
— Тут хоть пожар, до нее не касается.
— Ничего, вытрясем из нее…
— Зачем же вытрясать? — Сапрыкин взглянул на одинокую сутулую фигуру женщины. — Объяснить надо.
— Эх, Иван Васильич… — Надежда хмуро махнула рукой.
— На этой веревочке узелков много, — загадочно, без улыбки произнесла Авдотья.
«Анна Пронькина», — снова отметил про себя секретарь; фамилия эта показалась ему знакомой.
— Ну, значит, договорились, — вслух сказал он. — Спасибо за беседу.
— Вам спасибо, — ответила за всех Авдотья, поднимаясь. — Сколько переговорили. Может, еще приедете?
— Обязательно. — Сапрыкин приподнял фуражку, прощаясь.
— А вон и Логунов идет, — сказала Надежда. — Наш бригадир.
Из-за веялки действительно вышел Николай. Он спешил и потому хромал сильнее обычного.
— Инвалид? — коротко спросил Сапрыкин.
— Да еще с той войны инвалид… в шестнадцатом году его покалечило, — ответила Авдотья и прибавила, пряча улыбку: — Сын мой.
Женщины уже разбрелись по своим местам. Авдотья тоже заспешила было к веялке, но секретарь остановил ее:
— Прошу, Авдотья Егорьевна, с нами.
Вчетвером они подошли к газику. За рулем, приклонив к баранке светловолосую голову в сбившейся косынке, крепко спала девушка-шофер. Сапрыкин покачал головой:
— Замучил я Клаву. Ну, как с хлебом? Возите?
Надежда взглянула на Николая, нахмурилась.
— Замялись немного, Иван Васильич, зерно подкопилось на токах.
— Верно, замялись: вижу по сводке. Этого допускать нельзя, товарищи. Соберите фронтовой обоз. Пусть его сопровождает самый лучший в вашем колхозе человек — чтобы это было делом почетным. И не в район везите, а прямо в город, дня через три-четыре. Договорились? А кто та Анна Пронькина?
Все трое утевцев переглянулись. Сапрыкин ждал.
— Кулацкого племени человек, — нехотя объяснил Николай. — Отец у нее Клюй, церковный староста. Муж — из орловских хуторян, опять же кулацкий сын, Пронькин Прокопий. Она приняла его к себе в дом… Прокопий сейчас на фронте.
— На фронте? — Сапрыкин сдвинул светлые брови, припоминая. Что-то слышал он о Пронькине, и не на фронте, а здесь, в районе.
— Анна сначала загордилась, нос подняла, — доверительно заговорила Надежда. — Прокопий заслужил чин старшего сержанта. Она письмо казала. А потом замолчала и замолчала. Писем ей больше не идет. А похоронной не получала. Молчит и лютует…
— Доброта наша… — Авдотья вздохнула. — Сколько из-за того Клюя слез пролито!
Сапрыкин вытащил из нагрудного кармана гимнастерки небольшой блокнот, черкнул туда «Пронькин» и поставил знак вопроса. Положив обратно блокнот и карандаш, он помедлил застегивать кармашек, посмотрел на всех троих, сказал:
