Иван Виноградов - Плотина
Да, он, наверное, совершал сейчас самую большую ошибку в своей жизни. До сих пор он жил вроде как по-солдатски: куда надо ехал, где надо работал. И это была, оказывается, самая правильная жизнь, какой она и должна быть у гидростроителя. У этой профессии есть немалое сходство с военной службой: дал присягу — служи!.. Собственно, вся жизнь Николая Васильевича и шла до сих пор как по присяге. Спокойно он шел по течению, а теперь вот решил повернуть против течения — и, может быть, против себя. Собрался уехать со стройки, которую считал уже последней и возле которой хотел притулиться до конца дней своих. Уезжал от людей, с которыми столько лет проработал, — и неплохо проработал, от детей, которые здесь и выросли как работники… И ведь не в поисках лучшего, не в поисках радости уезжал. Для него теперь и не могло быть ничего такого, о чем можно было бы сказать: «Вот это лучше!» Ничего лучшего нигде не оставалось — вот в чем беда. Не из чего выбирать и нечего терять…
Он продолжал сидеть и думать, и вдруг возникло перед ним уже знакомое, возникавшее и прежде видение: изукрашенный или замаскированный березовыми ветками эшелон, красная трибуна перед ним и множество знакомых и незнакомых загорелых, прокопченных лиц. На железной груди паровоза — кумачовая лента, и на ней слова: «Здравствуй, Родина!» Уже отзвучали речи, отыграли свое певуче-плакучие трубы, и состав медленно, почти бесшумно трогается, тянется бесконечно — и проходят, как на смотру, люди, и все родные, как братья. Лица. Руки. Пилотки. Цветы какие-то. Улыбки. Слезы на глазах. Неслышные возгласы. Улетающие слова…
Поезд далекой юности, первый эшелон Победы… Он уходил, увозя «стариков» и оставляя тех, кто должен был еще оставаться на земле недавнего врага, на грани двух миров, на горячем сварном шве, пролегшем через весь земной шар. Поезд удалялся, все набирая скорость, и прощался с теми, кто оставался, долгим раздольным гудком. Даже не сосчитать и не проверить, сколько времени этот гудок, отзвучав, колыхался в воздухе. Как он звал домой, в родные непроглядные дали, к родным людям, к любви и надеждам. Это был русский басовитый гудок, сильно отличавшийся от резких немецких, и он был как бы голосом родной земли.
Тот поезд еще не был поездом капитана Густова, которому выпала почетная тоска загранслужбы, ни для кого в те годы не желанной. Его поезда, совсем другие, без кумача и цветов, были еще впереди, и они привезли его в конце концов к большому счастью. Однако вспоминался ему чаще всего именно тот, самый первый, разукрашенный. Вот и теперь он прошел бесшумно перед затуманенным взором ветерана и тут же растаял, а сам ветеран снова остался — и никогда не мог он понять, что могло означать для него это видение, какая была в нем символика или какой намек.
Ответа не было ни на один сегодняшний вопрос.
Только навернулась ничего не разъясняющая слеза и заторкалась внутри не сознающая себя тревога. Жаль было всего уходящего, опять неясным становилось, казалась бы, навсегда определившееся будущее. Неясным, как те неразличимые дали, в которые уходят поезда нашей юности. Уходят, оставляя нас на путях…
Он встал с бревна, выбрался по щебеночному откосу наверх, на дорогу и пошел между ней и Рекой, к поселку. Навстречу ему с наплывающим танковым гулом неслись на маршевой скорости тяжелые «белазы» с бетоном.
В поселке в этот час было малолюдно, и Николай Васильевич на всей набережной, до благоустройства которой ни у кого не доходят руки, не встретил ни одного человека. Его внимание задержалось лишь на двух памятных камнях, торчавших над водой… и тут промелькнуло новое короткое видение: Женя Лукова в своей кофте-тельняшке и с удочкой в руке. Она покачнулась на втором камне, и Николай Васильевич невольно испугался. «Осторожно!» — попросил он Женю.
Он увидел и себя тогдашнего, в нелепом для такого места парадном одеянии, с орденскими планками на пиджаке. Пожилой, нелепый человек, застывший в своем неясном ожидании…
И вот когда все открылось ему во всей обнаженной убийственной ясности: смерть Зои — это кара ему за все его прегрешения перед нею. Судьба, по-видимому, давно подбиралась к нему и вот наконец-то настигла и нанесла самый болезненный удар. И за давнюю измену с Машей Корбут, и за эту лукавую игру с Женей Луковой.
Где-то в потайных, сокрытых глубинах души, куда мы и сами заглядываем не часто и с опаской, он ждал для себя какого-то наказания. Давно ждал — и готов был принять. Но не такого ждал. Судьба что-то перепутала. Не Зоя, а он сам должен был попасть под ее удар… Судьба, видимо, тоже делает нынче ошибки.
34Иван Тихомолов — Наде
Надюша, здравствуй!
Кажется, очень давно мы расстались, а я все вспоминаю тебя и все те волшебные места, где мы побывали с тобой вместе. Не подумай, что это обычная ложь любовника, которому вновь захотелось встретиться с «покинутой» женщиной, и вот он начинает воскрешать прошлое, напоминать о приятных днях, создавая впечатление, что ни на один день не забывал о ней, только не мог, в силу ряда причин, навестить ее, а теперь вот снова появляется возможность… Нет, я не собираюсь лгать, не хочу создавать какую-нибудь особую версию наших отношений, удобную для меня одного. Мне и незачем врать или оправдываться, мы ведь не связывали себя даже постельными, никого ни к чему не обязывающими клятвами. Мы встретились как свободные люди и разошлись свободными. Женщина всегда в таких случаях оказывается в менее выгодном положении, особенно, когда ей приходится оставаться в своем привычном и, вероятно, бдительном окружении, но и в этом меня обвинить нельзя. Так получилось, что я оказался приезжим, ты — местной.
Нет, не комплекс вины и не какие-то перемены в жизни заставили меня сесть за это письмо. Я живу прежней жизнью, почти так же, как жил до нашей с тобой встречи, а если говорить о внешней оболочке, внешних очертаниях жизни, то здесь и слово «почти» будет лишнее. Живу, как жил. И с женой у меня отношения, в сущности, прежние — разве только порасширились границы наших свобод. Мы по-прежнему бываем друг у друга, вместе ходим в гости. Супружество переходит в некое необременительное приятельство, и если раньше я говорил, что отношения у нас с нею сложные, то теперь вижу — они простые.
А впрочем, и это не имеет никакого значения. Жена остается пока что женой, и наш союз с нею не зависит в данное время от моих чувств к тебе. Писать я начал потому, что действительно все чаще вспоминаю тебя и вступаю таким образом в область неразумного, нереалистического, а это для меня непривычно.
Началось все так. Когда я прилетел от вас и хорошенько, желанно с дороги отоспался, то, проснувшись, но еще не открыв глаза, ощутил и увидел тебя рядом. Уже сообразив, что нахожусь в своем холостяцком бункере в Москве, я не стал торопиться открывать глаза и каким-то волшебным образом продолжал удерживать тебя рядом. Это не было остаточное сновидение перед пробуждением, как бывает у нас после долгой монашеской жизни, и не после монашества я тогда возвратился, ты это помнишь, — нет, я реально продолжал тебя удерживать рядом, уже пробудившись и понимая, где нахожусь. Я даже подумал, что и ты должна в этот момент как-то почувствовать там у себя это мое состояние или даже мое «присутствие». Потом вспомнил разницу во времени, начал высчитывать, который теперь час в вашем Сиреневом и чем ты можешь в этот час заниматься, — и волшебство исчезло, ты удалилась. Расчеты и цифры — враги ощущений.
В другой раз у меня засиделась моя благоверная (которая, кстати сказать, любит расчеты и цифры), затем вспомнила, что уже поздно, и заторопилась домой — на часах стояла цифра 11. Я проводил ее, у меня тоже была срочная работа, и до двух ночи просидел за столом. Потом заснул — и опять ты. Проснулся — и опять удержал тебя на какое-то время…
Однако не буду эксплуатировать и эти воспоминания. Я все-таки реалист, а не мистик, и прекрасно понимаю, что есть у нас и память сердца, и память тела. Были у нас с тобой действительно прекрасные часы и дни, еще более прекрасные ночи, и забыть об этом, я думаю, невозможно. Так что все объяснимо и естественно, сказал я себе. Я буду помнить ее и буду благодарен этой настоящей женщине (а ты настоящая, ты — истинная женщина, Надя!), и память моя может проявляться в широком спектре. Но со временем все неизбежно станет затухать и постепенно уйдет в прошлое. У меня очень небольшой опыт по этой части, но я замечал, как легко и прочно забывают некоторые мужики своих временных подруг (и наоборот — подруги своих «другов»), так что готов был и сам по их примеру…
Видишь, я ничего не скрываю и не рисуюсь перед тобой. Скажу еще больше и более: я не собирался слишком долго помнить тебя и возвращаться к тебе. Все-таки в жизни много еще несделанного, и я очень связан привычками, не лишен некоторого бытового сибаритства, люблю, чтобы под рукой были и нужные книги, и кофе, и магнитофон. Не знаю, очень ли больно тебе от таких слов, но правда есть правда. Я считаю себя спокойным реалистом — и обожаю это в себе! Я, пожалуй, не способен на бурные вспышки чувств (может, потому, что рожден на Чукотке?) и не способен на большие глупости. Честно говоря, я до сих пор не могу понять, как это у меня тогда сорвалось: «Пойдем ко мне?» Наверно, я не ждал, что ты согласишься. Или как раз тогда и начали происходить со мной некоторые странности… Но ты — молодец, Надя! Я рад и счастлив, что все это было у нас. Потому что ты — настоящая, ты истинная!
