Александр Шеллер-Михайлов - Чужие грехи
Евгенія Александровна вспыхнула и не дала княгинѣ кончить начатой рѣчи.
— Мнѣ кажется, никто не имѣетъ права вмѣшиваться въ дѣла моего сына, кромѣ меня и моего мужа, запальчиво произнесла она, — Ты можешь ѣхать, Eugène, обратилась она къ сыну, — но я попрошу тебя не оставаться тамъ ни одного лишняго дня, потому что я буду тебя ждать здѣсь. Я тороплюсь уѣхать изъ Петербурга. Мнѣ тоже необходимъ отдыхъ отъ всѣхъ этихъ мелочныхъ дрязгъ и сценъ…
Она съ какою-то задорною гордостью подняла свою головку и обратилась къ княгинѣ небрежнымъ тономъ.
— Ахъ, кстати, княгиня, вы заговорили о долгѣ, объ обязанностяхъ. Вотъ и мнѣ ради моего нездоровья приходится отказаться отъ своихъ обязанностей. У васъ, кажется, собирается послѣ завтра комитетъ вашего общества. Заявите, что я выхожу…
Это была мелкая вульгарная выходка. Она могла-бы вызвать на уста княгини только улыбку преврѣнія, если-бы княгиня не знала, что именно послѣ завтра на общемъ собраніи хотѣли просить Евгенію Александровну объ устройствѣ новаго займа для продолженія постройки дома «общества», организованнаго княгиней. Княгиня торопливо и почти съ испуговъ спросила:
— Вы выходите изъ нашего общества?
— Не изъ общества, а изъ комитета. Мнѣ нужно отдохнуть отъ многаго и я рада, что я могу отдохнуть въ своей семьѣ, отвѣтила Евгенія Александровна, дѣлая поклонъ княгинѣ.
Она взяла подъ руку своего мужа и удалилась, пославъ прощальный поцѣлуй рукою Евгенію.
— Ай-ай, какъ мы безтактны! тономъ мягкаго упрека сказалъ Ивинскій, удаляясь съ женою изъ комнаты.
— Ахъ, она меня раздражила! произнесла Евгенія Александровна сердитымъ тономъ. — Да, наконецъ, что мнѣ въ ней? Для чего мнѣ съ ней стѣсняться? Ты думаешь, она не пріѣдетъ ко мнѣ сама? Развѣ я не знаю, что мы ей нужны? Онѣ, эти grandes dames, устроиваютъ филантропическія общества, а, деньги… если ты, Жакъ, не дашь имъ денегъ, долго просуществуютъ ихъ общества?
Она засмѣялась и прижалась къ нему.
— Теперь, Жакъ, я стою за каменною стѣною и не боюсь никого!
Она заглянула съ лукавою улыбкой ему въ лицо.
— Или, можетъ быть, ты хочешь, чтобы я сдѣлалась похожей на нее, prude et tirée à quatre épingles? шутливо спросила она и прибавила, словивъ его улыбку:- Нѣтъ, нужно-же пріучить ихъ принимать меня такою, какою я хочу быть, какою ты любишь меня, а не такою, какою имъ хотѣлось-бы меня видѣть — покорной овечкой, которую можно стричь! Я, право, не вижу нужды лгать, принижаться и преклоняться передъ ними. Я и такъ много терпѣла отъ нихъ.
Ивинскій улыбался.
— Но можно было сдѣлать менѣе рѣзкій и болѣе тактичный переходъ, началъ онъ.
— А она? Она съ тактомъ поступила, вмѣшиваясь въ дѣла моего сына, въ мои отношенія къ нему? перебила его Евгенія Александровна. — Я мать и, ужь конечно, не ей дѣлать мнѣ наставленія, когда у нея дѣти — одинъ воръ, убитый на дуэли, а другіе — это просто enfants terribles.
— Но вѣдь она правду говорила, мальчуганъ можетъ излѣниться, замѣтилъ Ивинскій.
— Ахъ, не въ профессора же онъ будетъ готовиться! воскликнула Евгенія Александровна. — Я непремѣнно хочу, чтобы онъ былъ военнымъ. Онъ такъ строенъ и красивъ. Это будетъ просто прелесть, когда онъ будетъ военнымъ. Онъ сдѣлаетъ карьеру, помяни мое слово! Съ такой рожицей нельзя не сдѣлать карьеры.
Мысль видѣть Евгенія военнымъ привела въ такой восторгъ Евгенію Александровну, что она даже выбрала полкъ, куда долженъ будетъ поступить Евгеній; она нашла, что ему болѣе всего пойдетъ къ лицу мундиръ царскосельскихъ гусаровъ; она даже мечтала, какъ она будетъ выѣзжать съ нимъ, со своимъ «мальчуганомъ», на котораго станутъ засматриваться всѣ: ее это такъ радовало, потому что другія ея дѣти были еще «маленькіе пискуны», а мужъ — мужъ былъ вѣчно занятъ дѣлами и рѣдко выѣзжалъ съ нею, а теперь у нея будетъ прелестный спутникъ. Вся отдавшись этимъ грезамъ, она не утерпѣла даже, чтобы не высказать ихъ кому нибудь постороннему и на другой день въ ожиданіи панихиды, указывая на Евгенія, замѣтила Мари Хрюминой и какому-то гвардейцу, племяннику покойной княжны:
— А вотъ я и его скоро отдамъ въ гусарскій полкъ!
Евгеній, стоявшій рядомъ съ матерью, вопросительно взглянулъ на нее. Она не замѣтила этого взгляда.
— Онъ будетъ прелестенъ въ гусарскомъ мундирѣ! проговорила она съ восторгомъ.
— Значитъ онъ изъ гимназіи выйдетъ? спросила Мари Хрюмина.
— Ахъ, что ему гимназія! Надъ латынью сидѣть? Теперь уже всѣ признали это за глупости и пустую трату времени, небрежно отвѣтила Евгенія Александровна. — Я понимаю, что какому-нибудь бѣдняку по необходимости приходится подчиняться всѣмъ этимъ глупымъ требованіямъ, но мой Eugène, слава Богу, не будетъ нуждаться, покуда я жива. Для него я готова всѣмъ, всѣмъ пожертвовать.
Евгеній слушалъ все это, какъ во снѣ, и по его лицу скользила какая-то горькая усмѣшка. Ему было странно и то, что его участью распоряжались, не спросясь его, и то, что къ нему вдругъ почувствовали такую пламенную любовь.
Его пробудило отъ этого забытья пѣніе пѣвчихъ. Печальная церемонія началась: торжественная похоронная процессія, пышная и длинная заупокойная обѣдня, пѣвчіе, старающіеся заливаться, какъ колокольчики, голосъ дьякона, доходящій до какихъ-то нелѣпыхъ басовыхъ нотъ и съ разстановкой, съ дрожаніемъ отчеканивающій слова, точно силясь кого-то испугать, затѣмъ отпѣваніе, прощаніе съ покойницей, все это прошло, какъ сонъ, предъ Евгеніемъ — и вотъ онъ уже не видитъ дорогого трупа, лежащаго среди шелка и цвѣтовъ, онъ видитъ простой, неуклюжій, наглухо заколоченный черный ящикъ, который несутъ въ вагонъ: это простой багажъ, отправляемый по назначенію на такую-то станцію. Вотъ и третій звонокъ, свистокъ оберъ-кондуктора, визгъ локомотива и скрылъ колесъ тронувшагося поѣзда — знакомые голоса, знакомыя лица исчезли и Евгеній среди чуждой ему, незнакомой толпы остался съ глазу на глазъ съ Софьей и вздохнулъ широкимъ вздохомъ, точно ему стало легче, вольнѣе послѣ всѣхъ тревогъ этого тяжелаго дня.
— Устали вы, измучились, голубчикъ! проговорила Софья.
— Да, да, и усталъ и измучился! машинально отвѣтилъ онъ и вдругъ улыбнулся горькой усмѣшкой. — А ты знаешь, Софочка, что изъ меня гусара хотятъ сдѣлать?
— Ну, полноте, что это вы, сказала она, недоумѣвая, кто это вдругъ вздумалъ сдѣлать его гусаромъ.
— Нѣтъ, отчего-же и не сдѣлать гусара… форма красивая… я самъ красивая куколка… Отчего-же и не нарядить меня въ гусарское платье? проговорилъ онъ. — Княгиня Марья Всеволодовна къ дипломатической карьерѣ меня предназначала… у maman другіе вкусы… Вѣдь это только у меня нѣтъ ни желаній, ни вкусовъ…
Онъ говорилъ точно бредилъ. Его нервы были разстроены до послѣдней степени. Голова работала какъ-то странно, не нормально. Софья ничего не отвѣтила ему; она видѣла только, что его милое личико осунулось, и сознавала, что ему нуженъ отдыхъ.
— Вы усните немного, дорогой мой, посовѣтовала она.
— Усну, усну! сказалъ онъ. — Мнѣ и то кажется, что я давно сплю и вижу тяжелые сны.
Онъ дѣйствительно закрылъ глаза и погрузился въ забытье. Софья заботливо приловчила ему подушку, накинула на его ноги пледъ. Онъ, не открывая глазъ, улыбнулся ласковой улыбкой ребенка въ отвѣтъ на ея заботы. Она грустно покачала головой, вздохнула и начала безцѣльно смотрѣть въ окно. А кругомъ разстилались поля, мелькали деревушки, вездѣ уже шла усиленная работа, весенняя жизнь вступала, въ свои права. И чѣмъ дальше уносился поѣздъ отъ столицы, тѣмъ зеленѣе становились и лѣса, и поля, и холмы; тамъ-же, въ Сансуси, Евгеній и Софья застали чудную картину весны въ полномъ разгарѣ. Казалось, здѣсь все — каждая травка, каждая птичка, каждый человѣкъ — все пробудилось, все ожило, все надѣялось. Евгеній слѣдилъ за этимъ пробужденіемъ къ жизни природы и людей и словно зависть зашевелилась въ его душѣ. Только въ ней, въ этой надломленной, усталой душѣ не было ни пробужденія, ни радости, ни надежды. Безъ слезъ, почти равнодушно присутствовалъ Евгеній при погребеніи княжны въ фамильномъ склепѣ, гдѣ воздухъ былъ и сыръ, и холоденъ, и спертъ; онъ былъ охваченъ какими-то иными думами, не имѣвшими ничего общаго съ этими похоронными обрядами.
Онъ видѣлъ кругомъ бодрый народъ, упорно совершающій свою тяжелую работу; онъ слышалъ толки о томъ, что ныньче весна хороша, что дай Богъ, чтобы только лѣтомъ засухи не было да подъ осень дожди по прошлогоднему сѣна не попортили въ сѣнокосъ, а то все хорошо будетъ; онъ замѣчалъ, что и Софья, окруженная родными, вся отдалась ихъ интересамъ, говорила съ ними о падежѣ скота въ прошлую осень, о необходимости прикупить еще коровенку да лошаденку, о своемъ желаніи поселиться здѣсь-же, прикупивъ землицы да построивъ новую избу около избы сестры. У всѣхъ были свои чисто реальныя заботы, говорившія о жаждѣ жизни, о надеждахъ на жизнь. Здѣсь всѣ понимали другъ друга, всѣ сочувствовали такъ или иначе понятнымъ дли нихъ заботамъ ближнихъ. Онъ одинъ былъ здѣсь чужой, барчукъ, передъ которымъ привѣтливо снимали шапки мужики, но который никого не интересовалъ и ничѣмъ не интересовался и не могъ интересоваться самъ. Разспрашивая о чемъ-нибудь мужика, онъ сознавалъ, что онъ разспрашиваетъ «отъ нечего дѣлать», и понималъ, что мужикъ сознаетъ это тоже и отвѣчаетъ только потому, что «отчего-же и не отвѣтить, если барчуку любопытно знать». Въ его душѣ распространялся какой-то холодъ — холодъ отъ сознанія, что онъ лишній здѣсь, что, толкуя съ мужикомъ, онъ только отнимаетъ у работника время, что, заходя въ семью Софьи, онъ только стѣсняетъ эту семью, радушно усаживающую его на первое мѣсто и придумывающую, чѣмъ-бы его угостить, что даже Софья, оставаясь съ нимъ, лишаетъ себя удовольствія посидѣть лишній часовъ въ своемъ кругу, среди родныхъ женщинъ и ребятишекъ, что, наконецъ, она, Софья, напоминая ему, что имъ пора ѣхать, въ сущности, рада-бы была совсѣмъ не уѣзжать отсюда и только «ради жалости» къ нему хочетъ ѣхать съ нимъ, чтобы ему было не такъ скучно, не такъ тяжело. «Она, можетъ быть, и не сознаетъ, но она рада, что она освободилась, думалось ему. — Теперь она никому не станетъ служить, она не будетъ жить чужими интересами, у нея будутъ свой домъ, своя семья, свои интересы. А у меня… гдѣ мой домъ. моя семья, мои интересы?.. Гдѣ я буду жить, какъ я буду жить? У матери? Она будетъ цѣловать и обнимать меня, покуда я буду лгать и играть роль любящаго сына. Но развѣ я умѣю лгать? Развѣ меня учили этому? Нѣтъ, учили правду говорить, держали такъ, что и нужды не было лгать, а вотъ теперь безъ лжи и шагу не сдѣлаешь. И передъ отчимомъ, и передъ матерью, и передъ княгиней, передо всѣми нужно будетъ лгать, чтобы не нажить враговъ и хоть покойно доучиться. Нѣтъ, ошибалась ma tante, заботясь, чтобы я росъ правдивымъ человѣкомъ. Кто хочетъ жить, тотъ долженъ умѣть лгать. Вотъ стоитъ мнѣ замѣтить матери, что я не люблю и не уважаю ее, что мнѣ извѣстно ея прошлое и что отъ меня не скроется ея настоящее, что я не желаю купаться въ той грязи, куда она, быть можетъ, легкомысленно сама толкнетъ меня, и она сдѣлается моимъ непримиримымъ врагомъ, начнетъ мелочно преслѣдовать меня… Можетъ быть, она выгонитъ меня? Чтожъ, это было-бы хорошо. Но развѣ меня оставитъ тогда въ покоѣ княгиня Марья Всеволодовна? Развѣ это можетъ ускользнуть отъ слуха этой сыщицы? Да ей мать сама нажалуется на меня! И развѣ княгиня не заставитъ тогда вмѣшаться въ мою жизнь князя Алексѣя Платоновича? Еще-бы! еще-бы! ей-ли равнодушно смотрѣть, какъ гибнетъ мальчикъ, племянникъ ея мужа! Нигилистъ изъ него вырабатывается, онъ сынъ, не признающій власти матери, онъ падаетъ въ пропасть опасныхъ заблужденій. Какъ-же не вмѣшаться въ его жизнь, не обуздать его, не направить на путь истины! Нѣтъ, нѣтъ, они меня не оставятъ, покуда не измучаютъ совсѣмъ! Онѣ вѣдь всѣ добрыя и заботливыя женщины!» Эти думы все сильнѣе и сильнѣе захватывали душу Евгенія. Въ этой душѣ была горечь, была желчь; онъ уже не могъ думать послѣдовательно, болѣе или менѣе спокойно; онъ волновался, раздражался и перескакивалъ отъ одной мысли къ другой. Иногда у него страшно болѣла голова, но это была какая-то тупая, давящая боль, во время которой онъ уже совсѣмъ не могъ думать. Онъ не могъ отдѣлаться отъ тяжелаго настроенія ни на минуту, а дни шли своимъ чередомъ. Прошло уже пять дней со дня похоронъ княжны Олимпіады Платоновны и Софья тревожилась и замѣчала Евгенію:
