Петр Смычагин - Тихий гром. Книги первая и вторая
А у Марфы в этот момент сито из рук вырвалось — муку она сеяла на залавке у печи — и покатилось по полу, выбеливая за собой целую дорогу. Марфа вполголоса заругалась на себя, а Мирон, обозвав жену косорукой, добавил еще:
— Вот тебе и му́ка…
— Будет добро-то, нет ли, — продолжал Тихон, — а му́ки уж одолевают. Пришел вот к вам посоветоваться… — И рассказал все, как было, что Смирнов сказал и что сам он после этого передумал. А потом, сделав передышку, спросил:
— Дак чего ж теперь делать-то? Как вы рассудите, мужики?
Молчали все. Макар, суетливо почесав за ухом, принялся тереть ладошкой шею.
— Нет, мужики, — горячо сказал он, хлопнув по коленке, — не надоть новость эту таить. И увезть ее не в город, а на Прийск, где шахты.
— Тама ведь золотые шахты-то, — возразил дед. — Не станут небось хозявы с углем связываться.
— А чего им не взяться? — повеселел Макар. — Толстосумы, они хошь из угля, хошь из дерьма золото сделают…
— Да с какой стати об толстосумах-то взялись вы толковать? — сердито оборвал брата Мирон. — Богатеи хорошо и без нас живут… Не от той печки плясать начал ты, Макар… Тут об себе подумать надоть.
Опять все замолчали.
— Сгонють они нас отседова — и сказ весь, — отрезал дед.
— Зачем же сгонять им нас? — возразил Макар. — А кто работать у их станет? Сами они, что ль, в шахту полезут?
— Опять же ты про их, — все больше сердился Мирон. — А коль тебе не терпится в шахту залезть, на Прийск вон поезжай да и спущайся в преисподню. А мы тута все хлеборобы — на земле стоять нам, а не под землей ползать.
— Никто тебя силой не погонит в шахту, — не сдавался Макар, — сиди на земле. Хлеб-то, ведь он всем нужен, и тем, какие в шахте работают. Неужли ты не уразумел этого?.. На базар в город ездить не надоть, все из амбара дома разберут.
— Твоя правда, — вмешался Тихон, молчавший до сих пор, — хлеб в город возить не придется, потому как, скорее всего, нечего будет возить-то. Да и нашим избам несдобровать — снесут некоторые, коли шахта тут образуется.
— Хх-а, ха-а! — засмеялся Макар. — Да ты-то чего тужишь? Кузнец! Самое тебе тута и долбить молотком, коль шахта объявится… Избу вам новую жалко, дак, може, никому она не понадобится. А ежели снесут, дак ведь не даром, денюжки заплатют…
— Ах, сколь ты дёрзок да крут, Макарушка! — остановил его дед. — Возля чужого гумна и свинья, сказывают, умна. А ты вот в своем распорядись-ка. Землица-то под хутором баринова была, царство ему небесное, а теперя опчеству принадлежит. Чего мужики-то нам скажут, ежели без ихнего дозволения все повернуть?
Братья опять замолчали, а дед, почесывая затылок, добавил:
— Ну и хлопотная же находка попалась тебе, Тиша: ума не приложишь, как и способиться с ей. Спокою не жди теперя.
— Спокой на том свете надоест, — не унимался Макар, — а тута его и так не бывает. Да ведь и мужикам хуже не станет возля шахты: другой раз не знают, к кому в работники наняться, а на шахте завсегда на любую шею хомут сыщется, лишь подставляй.
— Ну, будя, будя вам, — забастовал дед Михайла. — Ямку-то, говоришь, присыпал, Тиша?
— Присыпал.
— А кроме Смирнова, еще кто видал твою находку?
— Да никто, кажись, не видал.
— Вот чего, ребяты. Коль тайность эта уберегется, пущай полежит пока уголек… Помолчим да подумаем врозь. Може, чего и надумаем. А коль огласка выйдет — опчество собирать да на Прийск ехать.
2Станица Бродовская не на одну версту раскинулась вдоль извилистой речки. Извилины эти в точности повторила и главная улица, заселенная казачьими богатеями. Тут что ни дом, то крепость: с глухими, высокими каменными заборами, с кирпичными нижними этажами или полуэтажами, с крепкими запорами, непроницаемыми ставнями. Ни одной соломенной крыши на этой улице не сыщешь. Атаманские избы — поселкового и станичного атаманов, — церковноприходская школа, кабак — на ней же. Церковь отодвинута на взгорок, чуть в сторону от главной улицы, и как бы делит станицу на две неравные части. Но с любого конца видно ее, как на блюдечке.
На другой стороне улицы, подальше от речки, — дома победнее, но тоже крепкие. А вся окраина заселена халупами. Тут и бедные казаки, и мелкие ремесленники, и прочий люд, именуемый одним словечком — голытьба.
Захар Иванович Палкин живет не на самой богатой стороне, но и не на бедной — посередке. Дом у него крестовый, добротный, да еще с малой избой во дворе, с малухой, как ее называют. Работники там квартируют.
Однако не ахти как просторно семье живется. Кроме Кузьки, еще два сына женатых и неотделенных у Захара Ивановича есть. Средний пока со службы не вернулся — почти что погодки они с Кузькой-то. Старший, Лавруха, можно сказать, всем хозяйством правит. Отец-то больше в разъездах.
Многочисленнее оказалась у Палкиных бабья половина: свекровушка Степанида, Фроська с Лизкой — снохи, да бабушка Мавра с ними, мать Захара Ивановича… Вот в этакую семью и пришла Катюха Полнова, дочь Прокопия Силыча.
Тихо, неслышно прожила Катька первый месяц. Кузька не выдал ее, прикрыл грех девичий, первое время ласкал да жалел. А свекровушка будто присматривалась к молодухе — словом не обидела и работой чересчур не неволила. И все равно четыре недели эти целым годом показались Катюхе. Отец с матерью приезжали ее навестить. Не жаловалась им дочь, не сетовала на жизнь.
Зимой погорше стало. Коровушек одних чуть не три десятка. Подоить их надо, накормить, напоить да убрать за ними. Воды из колодца за день-то целую сотню ведер выкачаешь. Рано будила Степанида невесток.
Все чаще молодуху ставила к печи, поворачиваться приказывала покруче да все чаще попрекала за неумение, если что-то не так выходило у младшей снохи.
В родительском доме Катька тоже не сидела сложа руки — к работе приучена сызмальства. Но там когда и пожалеет родная-то мать, на себя потяжелее ношу примет, дочку побережет. У свекровушки такого не бывает. А еще хуже, если из дому свекровь отлучится. Тут старшая сноха верховодить начинает, Лаврухина жена, стало быть, Фроська. Похлеще Степаниды командует она. Сухая, жилистая эта Фроська, словно из двух лучин склеенная, глаза большущие навыкате, а носик остренький, хищным кончиком вперед выдался. Косы общипанные кралечкой завернуть норовит, а они — коротенькие — как рожки торчат из-под платка. Чисто кикимора! Дела бабьи делает она не шибко чисто и не аккуратно, зато скоро. А когда за старшую остается, от сношенниц того же требует — лишь бы скорее.
Привезла как-то Степанида из города всем снохам по платку да подарить-то хотела по старшинству. Кликнула снох. Фроська со всех ног бросилась к свекрови, запнулась за порожек, да и вытянулась во всю длину. Головой-то угодила промеж ног Степанидиных.
— Ну и поклон у тебя вышел, — засмеялась свекровушка, — самый что ни есть земной!
Лизки дома не оказалось на тот момент: к своим она убегала. Родители ее недалечко жили.
Подошла за подарком Катюха да запросто этак и протянула руку.
— Ты что, неуч эдакая, — закипела Степанида, ударив по руке молодуху, — без поклона подарочек вырвать хошь!
Низко поклонилась Катька. Не поняла она, что Фроська-то поклониться хотела, да так у нее по торопливости вышло.
— Спасибо, мамаша, — покорно сказала Катька, хотя уж и не рада была платку. — И за науку спасибо. Дома-то не знала я этого.
— Вот знай да почет старшим во всем оказывай, — смягчила Степанида голос.
Может, и свыклась бы с этакой жизнью Катька, может, покорилась бы своей планиде, не стала бы испытывать горькую судьбу, да не знает человек, что вокруг него делается…
Ведь каждый ждет перемен радостных, этим и живет, а беды сваливаются как снег на голову. И где они заготавливаются, где зреют, о том не вдруг догадаешься…
Мужики с поля вернулись — первый день сеять они выезжали. Лавруха с Кузькой гремят рукомойником, умываются. Фроська с Лизкой в малуху пошли работников кормить. А Степанида с Катюхой на стол собирали. В этот момент и вошел Захар Иванович. С хутора Лебедевского воротился. Ездил туда за чем-то к Прошечке, к свату своему.
Чернее тучи с трудом перевалился через порог Захар Иванович, обопнулся у двери, усы разгладил и бороду, словно поцеловать кого собрался, и шагнул в куть. Катька там прилаживалась щи наливать в большое блюдо. Уж половничек один плеснула на дно-то. Твердым шагом подошел к ней Захар Иванович, косы на кулак намотал да так рванул резко, что блюдо и половник в разные стороны полетели. Щами-то и его малость оплеснуло, да не до того ему — не заметил. Рванул еще раз и кулаком ударил по загривку. Сшиб с ног Катюху, потом еще сапогом в живот пнул, уже лежачую.
Зареветь бы Катьке, слезами бы горючими умыться, так ни голоса, ни слез нету. Побледнела вся, будто лицо коленкором облепили ей, губы натужно покривились, и правая бровь переломилась.
