Земля помнит всё - Тиркиш Джумагельдыев
Тогда бабушка позвала отца и без обиняков сказала ему: "Бери ее и уходите, иначе не видать вам счастья!"
Мама рассказывала мне, что когда они с отцом на рассвете ушли из дому, то, взобравшись на холм, обернулись и в последний раз взглянули на родную деревню. Собака, что бежала за ними от самой кибитки, посмотрела на них, словно прощаясь, и, скуля, тихонько затрусила обратно… "Ноги у меня подкосились, я зарыдала и упала на землю… Сколько лет прошло с тех пор, многое ушло из памяти, а как заиграют "Айну", так все и встает перед глазами…"
Гиджак замолк, весело затренькал дутар. Значит, это надолго, расходиться не думают. Подойти? Может, о завтрашнем речь зайдет? Спросят, откуда взялся, скажу, верблюдица потерялась…
Перед одной из трех стоящих в ряд белых кибиток были широко расстелены кошмы. Мужчины, человек шесть-семь, лежали, облокотись на подушки, и слушали дутариста.
Из средней кибитки то и дело выходила хозяйка, вынося угощения. Две другие были плотно закрыты, из них доносился то сонный лепет ребенка, то заливистый мужской храп. Поодаль на просторной площадке лежали коровы, лениво пережевывая жвачку. За кибитками темнели загоны для овец, еще дальше свалены были кучи хвороста.
На очаге в котле доваривалось мясо. Я невольно проглотил слюну — за два дня я съел только пару кусков хлеба.
На мое приветствие никто не ответил. Я присел на край кошмы.
Дутарист последний раз ударил по струнам и отложил инструмент. Соблюдая приличия, все немножко помолчали.
— Если полковник убит, — послышался вдруг довольный голос, — Осман-баю туго придется…
— А хоть бы и туго, — тотчас отозвался другой голос, грубый, словно охрипший, — тебе что от этого, легче?
— Сказал тоже, легче! Мурад-бай пуще прежнего прижмет. Сколько Осман-бай полковнику отар отогнал, сколько шкурок каракулевых отвез, а Мурад-бай только в глаза ему заглядывал — не прикажете ли еще чего. И все, чтоб Осман-бай перед полковником словцо за него замолвил. А теперь на него и управы нет. В прошлом году отары с пастбищ согнал, в этом — воду оттягать хочет. И отнимет, руку даю на отсечение. Это ж не человек — змея, чтоб ему сгнить без погребения!
— Кудахтай теперь, — насмешливо отозвался хрипатый. — Сколько раз я тебе твердил: дать надо, взятка и на небо путь откроет! Собрались бы, плюнули, как говорится, в одну яму, потрясли мошной и пошли бы к самому. С носом бы Мурад-бая оставили. Да разве вас уломаешь!
— Ну и шел бы, раз у тебя денег куры не клюют.
— Шел бы… Да если б у меня овцы порожними не остались… — хриплый голос звучал уже не так уверенно.
— Порожними! Это когда было. В прошлом году у тебя почти все матки по двойне принесли.
— Да что ты ко мне прицепился? — со злостью выкрикнул хрипатый. — Мурад-бай тебя больше всего теснит. Нравится, терпи хоть до самой смерти. Одного полковника убили — другой придет. А как придет, люди ему сразу глаза замажут, не все дураки, как мы с тобой!
— Может, такой придет, что не станет брать… — со вздохом протянул первый.
— Чего это ему не брать? — Хриплый захохотал и шлепнул себя по ляжке. — Может, ты бы не брал на его месте?
— Я? — отозвался человек с тонким голосом. — Я бы не то сделал. Будь я большой начальник, я взял бы обоих этих разбойников, Осман-бая и Мурад-бая, отобрал бы у них все богатство, посадил задом наперед на ишаков и погнал бы в пески!
— Ишь ты! — Хриплый громко рассмеялся. — Вот уж истинно — бодливой корове бог рог не дает. Расправился бы с ними, глядишь, за нас принялся бы!
— Да уж тебе бы не спустил! И знаешь, за что? За то, что Мурад-баю зад лижешь. В том споре из-за Бшок-Кургана мы вполне могли бы взять верх, если б ты под самый конец хвост не поджал.
— Ты вот что, придержи язык, — мрачно заметил хрипатый.
— А что? — взвизгнул первый. — Что?
— А то!
Оба угрожающе зашевелились, поднимаясь навстречу друг другу.
— Да бросьте вы, — вмешался человек, сидевший ближе всех ко мне. — Словно петухи молодые. Лучше музыку послушаем. Ну-ка, Оджар, сыграй, милый, что-нибудь.
Дутарист нерешительно тронул струны.
— Не надо, — крикнул Хриплый и снова обернулся к противнику. — У тебя, Ата, мозги слабоваты. С Мурад-баем чего-то не поделил, так уж и Осман-бая изничтожить готов. А того не соображаешь, что, если красные Придут, они тебе не то что верблюда, ни единой овцы не оставят! Будешь тогда бога молить, чтоб Осман-бай вернулся… Не приведи господи дожить… — Ата молчал. Хриплый прокашлялся и заговорил уже спокойно: — Не будь у нас Осман-бая или другого кого с длинной палкой, наши с тобой односельчане все бы вверх дном перевернули. Ведь что с народом творится! Словно кто порчу наслал… На самого Осман-бая хвост поднимают… Ну ничего, этот с ними справится. Вот посмотри, как он завтра всех крикунов разделает! — Хриплый помолчал, ожидая, не будет ли противник возражать, и добавил умиротворенно: — Осман-баю, бедняге, тоже нелегко. Нет чтоб дома на ковре лежать, мотайся по всей округе… Ну ладно, это все понятно, сыграй-ка что-нибудь, Оджар.
Дутарист заиграл нежную страстную мелодию. Люди, разгоряченные спором, только что готовые схватиться в драке, полулежали теперь на подушках, умиротворенные музыкой. Потом они зашевелились… И каждый говорил одно и то же: "Молодец!"
Сейчас будут ужинать. Я встал. Странные люди, даже не спросили, кто я. А просто встать и уйти неловко…
— У нас тут верблюдица ушла, трехлетка… — неуверенно пробормотал я. — Не видел кто? Второй день ищу…
Хриплый усмехнулся.
— Не такое сейчас время, чтоб из-за одного верблюда два дня по степи рыскать. Сидел бы ты лучше дома…
Я молча повернулся и пошел.
— Эй, парень! Поешь с нами, — крикнул мне кто-то вдогонку.
Я не отозвался. Тревожно было у меня на душе. Что, если здесь много таких, как эти? Нет, не может быть… В бедных черных кибитках людям сейчас не до сна. Они ворочаются с боку на бок и думают об одном: какую же справедливость выкажет им завтра Осман-бай?
Мимо проехал старичок на ишаке. Я спросил, где живет Нумат. Старик показал. Вроде это была та самая кибитка на бугре, откуда утром слышался отчаянный собачий брех.
И правда она. Пес и сейчас
