Владимир Орлов - После дождика в четверг

К вечеру стало еще жарче.

С инженером, приехавшим из Новосибирска, из проектного института, разбираться в непорядках на щебеночном заводе Будков сидел до семи. Скинули рубашки. Воду пили. Лили ее, теплую, но свежую, из графина на грудь и на руки. Грудь у инженера Анатолия Сергеевича была впалая, худая и белая. Работа Будкову нравилась, мозг был в напряжении, стосковался по гордиевым узлам. Раза три ломилась в дверь жена Ливенцова, лицо у нее было заискивающее и несчастное.

– Сегодня – выходной. Мы ничего решать не будем. Занят я…

– Может, прервемся? – говорил потом с надеждой Анатолий Сергеевич. – Может, примете ее? Знаете, портрет современной женщины? В руке – Светка, в другой – сетка, впереди – план, сзади – пьяный Иван. Знаете, да? Уж больно она на такую похожа.

Он устал, уморился, голова его не поспевала за идеями Будкова, мечтал, наверное, о том, как бы поваляться сейчас, или выпить холодненькой был не прочь.

– Нет, давайте закончим, – с джентльменской улыбкой говорил Будков, а сам думал: «Ничего, старый хрыч, дотянешь…»

Когда они в восьмом часу прощались на раскаленной улице, Анатолий Сергеевич, обмахивая себя платочком, сказал:

– МИИТ кончали?

– МИИТ…

– Давно?

– Давно. Уж четыре года как…

– А я, милый, уж двадцать семь как… В общежитии на Бахметьевской жили?

– На Образцовой…

– Ну да, теперь она Образцова… А я-то помню, как Владимир Николаевич Образцов на Бахметьевской улице прохаживался… Да… Вы молодец… Мне вас еще в Новосибирске как талантливого человека рекомендовали… Так оно и есть…

– Ну, знаете… – покраснел Будков.

– Нет, нет, милый, – сухой своей рукой Анатолий Сергеевич взял Будкова под локоть, – вы уж мне поверьте. Я бы тут один недели две сидел, но эти ваши идеи и по поводу котельной и по поводу перекрытия… Они просто с блеском…

– Спасибо, спасибо за добрые слова, – пробурчал Будков, – только вы зря…

– Туалет у вас где?

– Вон за домом, – удивленно посмотрел Будков на гостя из сибирской столицы.

Поспешно поблагодарив его, стараясь достоинство свое не уронить, Анатолий Сергеевич скрылся за углом. «Интеллигент, – усмехнулся Будков, – работу, видите, ли, нарушить боялся…»

– Сибирь, Сибирь, страна улыбок, – сказал Анатолий Сергеевич, вернувшись.

– Это вы к чему?

– Да так… Аксентьев у вас преподавал?

– Нет.

– Кто же у вас там остался-то?

Стали выяснять, кто остался. Мало кто.

– А в наши годы… – вздохнул Анатолий Сергеевич. – Я ведь хорошо Кошурникова знал…

– Вот как? – сказал Будков.

– Да… и с маршалом Говоровым сталкиваться приходилось…

Разговор грозил перерасти в вечер воспоминаний.

– Вы ко мне приходите, знаете, где мой дом, – сказал Будков, – поужинаем.

– Спасибо, спасибо, – обрадовался Анатолий Сергеевич, – только не сегодня. Устал я. Попробую соснуть.

Шагая к клубу, Будков думал, что Анатолий Сергеевич и вправду просидел бы с делами добрые две недели, уж больно робкие, деликатные решения предлагал он, главное обходил за пять верст, словно бы неизвестного табу опасался, бил наверняка, но по мелочам, по мелочам, неспешным таким, осторожным шажочком подбирался к цели, провинциал, Ионыч, будковские мысли удивили и испугали его, дрожащими пальцами прикладывал он платок ко лбу. А мысли Будкова были просты, ну смелы, смелы, чего тут скромничать, мозг не заржавел пока, занятий с расчетами осталось теперь дня на три. «Ничего получилось, ничего», – говорил себе Будков. Он поработал с удовольствием, радовался за себя, предчувствием задач посложнее и поярче жили в нем воспоминания о сегодняшней удаче, мозг не желал отдыхать, и Будков спешил сесть за шахматную доску, чтобы не дать ему остыть.

Плакат над дверью клуба фанатиков пытался веселить: «Шахматно-шашечная секция „Новые Васюки“. Доски были заняты, но Будкову место нашлось. Будков был в ударе, выиграл три партии, бросая в атаку фигуры, напевал: „Мне не жаль, что я тобой покинута…“, торжествующая фраза эта значила, что ходом он доволен, и не обещала противнику ничего радужного, в четвертой партии он увлекся давлением двух коней и белопольного слона на короля черных и просмотрел ладью, но потеря эта не обескуражила его, наоборот, подтолкнула к действиям решительным и рискованным. „Мне не жаль, что я тобой покинута…“ – пропел Будков, объявляя мат и радуясь шумно.

– Не явилась ли к вам, Иван Алексеевич, сегодня ночью тень Таля с секретами? – спросил лаборант Прусаков.

– А? Что, что? – не понял сразу Будков, а потом рассмеялся: – Было, было такое! Пришла и говорит: я тебя, старик, уважаю, запомни на всякий случай – тройка, семерка, туз.

Играть хотелось еще, но времени уже не было, распорядок дня Будков уважал, он уже и так опаздывал на чердак. Уходил Будков из клуба тихо, стараясь не попасться на глаза Ольге Коростылевой, председательнице клубного совета, сегодня она могла воспользоваться его добрым расположением духа и поймать на крючок, выбить из него согласие выступить с какой-нибудь лекцией. «Нет, уж на этот раз не выйдет», – храбрился Будков, зная прекрасно, что и на этот раз выйдет. Но Коростылева не встретилась, и, оказавшись на улице, он пробурчал чуть слышно: «Мне не жаль, что я тобой покинута…» Все шло прекрасно, прекрасно, не было бы только разговора с Олегом…

Лиза подала ужин, сказала:

– Ливенцова приходила…

– И к тебе приходила? – расстроился Будков.

Он ел, старался не смотреть на жену, знал, что она не одобряет его решения, и боялся увидеть укор в ее добрых глазах.

– Спасибо, спасибо, – сказал Будков, вытирая платком губы, – очень недурный ужин… Старик из Новосибирска отказался зря… Сытый, но довольный, я пошел на чердак.

– Не торопись, Вань, с Ливенцовым… Ведь потом совесть тебя будет мучить… Я ж тебя знаю…

Пухлые губы свои Лиза сжала, значит, настроена была серьезно.

– Странная профессия у совести, – улыбнулся Будков, – только и умеет, что мучить… Сын где?

– Гуляет, сейчас загонять буду, – вздохнула Лиза. – Спать уж пора.

– Я опаздываю на чердак, – спохватился Будков. – Ты уж не расстраивайся. Я все обдумаю…

Было еще светло, но Будков щелкнул выключателем. На чердаке был порядок. «Ох, как душно», – подумал Будков и, скинув рубашку и брюки, подсел к рабочему своему столику. Чердак был его кабинетом, его лабораторией и его храмом. Когда приехал он с Сейбы в поселок начальником поезда, его семье отвели дом прежнего начальника Фролова, это был не дом, а особняк из фельетона, и Будков возмутился: столько было еще в поселке неустроенных с жильем, а ему, видите ли, предлагают теремной дворец. Во фроловском доме разместили четыре семьи, а Будков перебрался в свободную квартиру в финском коттедже, квартиру однокомнатную, с кухней, да вот еще с невысоким чердачком для хранения всякого хлама. Чердачок и приспособил Будков под кабинет, пол покрепче настелил, стены обоями оклеил, чертежную доску приволок и потом ни разу не жалел, что отказался от особняка, может быть, не будь этого тесного уединения под самым небом, не приходили бы к нему решения столь смелые и озорные.

Нынче Будков собирался поработать над приспособлением для балластировочной машины, последний месяц свободные вечера он бился над этим приспособлением. Скоро укладка путей должна была начаться вовсю, и стоило спешить.

Усевшись поудобнее, Будков протянул руку к полочке, на которой лежали маленькие черные сухари, и взял один сухарик. Сухарь был что надо, и Будков посасывал его, как леденец, покачивался в самодельном легкомысленном кресле. Каждый день, когда Лиза убиралась на чердаке, она находила полочку пустой и аккуратно выкладывала новую пайку сухарей. Будков был доволен, когда попадались корки горьковатые, подгоревшие, черные, резанные до засушки мелко. Эти сухари были Будкову необходимы для работы, как остро заточенные карандаши. Они помогали сосредоточиться и словно бы пробуждали мысль. Будков так привык посасывать хлебные леденцы, что без них вообще не мог представить вечерних занятий на чердаке. Он стеснялся своей привычки, и никто, кроме Лизы да пацана, здесь, в Саянах, о ней не знал. Привычка была давняя, и навязала ее война. Тринадцатилетним мужичком вкалывал тогда Будков учеником токаря на авиационном заводе, на фронт не взяли из-за малолетства, хоть на военный завод пробился, к тому же мать все время болела после «похоронной» на отца, и он месяцами был ее и своим кормильцем. Вот тогда мать и надумала сушить корки, кисловатые мякиши черняшки проглатывались быстро, и голод оживлялся тут же, а шершавые горелые корки держались во рту долго и порой прогоняли тошноту. Будков таскал их в цех, иногда даже подкармливал своего приятеля Кольку Хвостова, и, может быть, именно эти корки и помогли им держаться в цехе тяжкие и долгие часы.

Потом, когда наступило время посытнее, а матери уже не было, Будков сам сушил корки для себя и для нее, хотя ее уже и не было, и если приходила тоска, он грыз потихоньку сухарики, посасывал их, видел материны ласковые глаза и успокаивался, не сразу, но успокаивался. Так и вошли эти сухари в его жизнь, в студенческие годы тоже оказались не лишними, а уж теперь помогали ему в его взрослых заботах. Впрочем, детские его заботы кончились слишком давно.