Сергей Антонов - Овраги
— Ей-богу, Сталин. В газете «Правда».
— Если бы не ты, никогда бы не поверила… Мужик же из колхоза побежит. Что делать будем? Об чем они там наверху думают?
— А может, здесь и есть умысел? — сощурил умные глазки Павел Акимович.
— Какой может быть умысел? И так в городах хлеб по карточкам, а тогда что жевать будем?
— В том-то и дело. Пятилетку по коллективизации перевыполнили, а хлеб по карточкам. Нет в стране хлеба. Что это означает? Это означает, что кто-то вредит колхозному производству. А кто может вредить? Кулаки. Кулаков за два года, считай, истребили. Ладно. Кулаков истребили, а хлеба все нет. Кто после кулаков вредит? Ответ один: подкулачник. Подошло время истребить подкулачника. А как его истребить? Помню, товарищ Орловский, секретарь райкома, ломал голову над этим вопросом. Искал ответ и не находил. И понятно. Кулак — он весь на виду: у него скотина, у него батраки, у него дом под железом. А как ты подкулачника распознаешь? С виду он такой же, как и мы с тобой. Одна разница: мы с тобой за Советскую власть, а он затаил злобу на Советскую власть и действует тихой сапой. При нем, при подкулачнике, никакое колхозное строительство невозможно. От него надо избавляться как ни можно быстрей. Так вот, Катерина Васильевна, попомни мои слова. Написана эта статья для того, чтобы подкулачник себя проявил. Сейчас подкулачник не станет шипеть шепотком, а заорет полным голосом. Из колхоза побежит, барахло станет требовать, забузит, в общем. И станет его видать, как клопа на подушке. Тут его и начнут давить… Одним словом, до покрова ждать некогда. Сейчас сажать надо.
— Ладно тебе… Сажать, сажать… Кто же в деревне останется?
— Ручной мужик останется.
— Что значит — ручной?
— Обыкновенно. Навроде Вавкина. Где поставят, там стоит, где посадят, там сидит. Такие, как Шевырдяев, нынче не ко двору. Шевырдяев был мужик самостоятельный, больше всего почитал свободу и не терпел самодержавство, каким бы оно ни было. Слыхала небось, почему он колхозу имя Хохрякова назначил?
— Нет, Павел Акимыч. Ни к чему мне.
— А был у него в партизанах дружок. Хохряков. Моряк Балтийского флота. Он конвоировал Николая Второго в Екатеринбург на расстрел. И Шевырдяев почитал Хохрякова как избавителя мужиков от самодержавного притеснения. А нынче Шевырдяевы и Хохряковы перевелись. Нынче Вавкины остались…
— И что теперь будет?
— Что будет, одному господу богу известно. — Павел Акимович закрыл тетрадку, задумался. — Вот что, Катерина Васильевна, потолковал с тобой и сдогадался — напрасно я сюда препожаловал. Подыму шум, меня в момент в подкулачники произведут. Надо восвояси подаваться. Там, на линии, мы хоть в будке, да каждые две недели получка идет, а здесь, окромя голодухи и ареста, ничего хорошего не добьешься. — Он шмыгнул носиком и стал натягивать пальто. — Не буду я никуда писать. Поеду линию подметать.
— Куда ты? — всполошилась Катерина. — А дом как же?
— Что дом? Нас с тобой не будет, а дом останется. Я его крепко ставил. Под углы по пятаку положил. Как, Митя, тепло?
— Не больно, — отвечал с печи Митя. — Утром затопят, теплей будет.
— А блинчик закладываешь?
— Какой блинчик?
— Вот я тебе покажу… — Павел Акимович пошуровал кочергой в подпечье и добыл круглую железку с дыркой посередине. — Вот он и есть блинчик. Перед топкой поклади его на место вьюшки, меньше тепла будет в трубу уходить, а больше кирпичи греть. С блинчиком хорошо греет, — он погладил белый бок печки ласково, как буренку. — Сам клал… Без чертежа…
— Обожди, Павел Акимыч. На лавке постелю.
— Нельзя мне тут оставаться. Я все ж таки убег с поселения.
Он отправился в сени, обулся, но вспомнил, что забыл на столе тетрадку, и снова принялся стягивать валенки.
Раздался стук в дверь.
Павел Акимович как был в одном валенке, так и застыл, держась за стену.
— Кто еще там? — крикнула Катерина. — Ни днем, ни ночью спокоя…
— Не шуми, тетка, свои, — сказал степенный бас. — Оперативный отряд. Отмыкай.
— С «Услады»?
— А ты в курсе дела! С «Услады». Отмыкай!
В сени вошли четверо молодых красноармейцев в заснеженных шинелях и в застегнутых на подбородках буденовках, похожие друг на друга, как оловянные солдатики. Только у одного на глазах поблескивали очки. За ними появились Пошехонов и дородный усатый старшина.
— Ну, до свиданьица, — заторопился Павел Акимович. — Всего вам хорошего, Катерина Васильевна… Напился, погрелся… Спасибо…
— Обожди, отец, — сказал старшина басом, — сейчас пойдешь. Надевай пимы. Взойди в горницу. Васильев, встань в сенях. Никого на волю не выпускать.
— Есть, никого не выпускать, — недовольно отозвался один из красноармейцев.
Вошли остальные, гремя винтовками. Натащили холоду.
Старшина продезинфицировал стены горницы лучом карбидного фонаря и объявился:
— Начальник отряда Карпенко. Председатель колхоза здесь проживает?
— Здесь, — ответила Катерина.
— Вернется, доложите: Фонарева направили в больницу, у избы Петрова поставили пост. Горюхина и Алехина ищем. Передайте председателю, что его ждут в сельсовете.
— Надо же! — воскликнул Пошехонов. — Никак Павел Акимыч! Сколько лет, сколько зим!
— Обожди, Ефимушка, обожди, — отбивался от него Тихомиров. — Мне идти надо… Спешу, Ефимушка.
— Товарищ не здешний? — насторожился старшина.
— Что значит, не здешний! — шумел Пошехонов. — Здешний. Наш, сядемский.
— Погреться зашел, — объяснил Павел Акимович.
— Так как же: здешний или погреться зашел? — обратился старшина к Катерине.
— Не знаю, как и сказать. Прежде в этом доме проживал. Теперь на станции. Стрелочник.
— Документы при вас? — устало справился старшина.
— Документа нету. У меня справка.
— Давайте справку.
Старшина долго освещал ветхую бумажку карбидкой, долго ее перечитывал и наконец спросил:
— Фамилия?
— Там указано.
— Фамилия! — луч карбидки уперся в лицо Павла Акимовича.
— Тихомиров.
— Тихомиров. Инициалы?
— Павел Акимыч.
— Павел Акимович. Давали подписку о невыезде?
— Как же. Давал.
— А почему отбыли с места поселения?
— Простите, товарищ начальник…
— Да это наш, коренной, сядемский, — пришел на помощь Пошехонов. — Он в этом доме жил. Это дом евоный. Катерину проведать пришел. Он этот дом сам поставил. Сам печь клал.
— Сам печь клал, это хорошо, — сказал старшина. — Печка ладная. А что самовольно отлучился с поселения, погано. Придется задержать.
— Зачем его держать, товарищ начальник? — огорчился Пошехонов. — Ну, раскулачили человека. Чего ж тут поделать. С кажным может случиться. Мужик он смирный. Мы с Катериной, члены правления, оба за него поручаемся.
Красноармейцы, распустив крылья буденовок, с любопытством разглядывали беглого кулака. Были они молодые, городские, первого года службы и еще не умели, как положено, заматывать обмотки.
— Он и на кулака не похож, — сказал один. — На середняка смахивает.
— И на середняка не тянет, — возразил второй.
— Вот как маскируются гады, — подытожил третий.
— Разговорчики! — прикрикнул старшина и миролюбиво обратился к Павлу Акимовичу: — Я, слышь, тоже печки клал. А такую мне не сложить. Обожди-ка, а на боку дверца зачем?
— Для свету, — вежливо пояснил Павел Акимович. — Дрова разгорятся, отворяй дверцу, и в горнице светло будет. Керосин не надо расходовать.
— Хитроумный ты мужик, товарищ Тихомиров. Гляди, другой раз не попадайся.
К старшине подошел очкастый красноармеец, тихонько сказал что-то и протянул тетрадь.
— Не может того быть, — пробасил старшина.
— Почитайте сами. Вот здесь вот.
И вежливо показал мизинцем.
Старшина прочел и растерянно огляделся. Не веря глазам, он прочел еще раз вслух:
— «Я уже не говорю о тех, с позволения сказать, „революционерах“, которые дело организации артели начинают со снятия с церквей колоколов. Снять колокола — подумаешь, какая революционность!»
Какой-то красноармеец хихикнул.
— Отставить смех! — скомандовал старшина. — Кто писал?
Все смолкли. Старшина уставился на Тихомирова.
— Товарищ Сталин писал, — робко пояснил Павел Акимович.
— Отставить! — шепотом скомандовал старшина. — Поумней ничего не придумал? Я тебе покажу — товарищ Сталин! За попов вступился! Контрреволюцию разводишь! Революционеры в кавычках! Крестьянскую массу разлагаешь! Товарищ Пошехонов!
Он оглянулся. Пошехонова уже не было.
— А ну, ребята, смирно! Сымите с него мешок. Ведите…
Павел Акимович без приказания заложил руки за спину.
Множество ног затопало сперва по горнице, а потом по сеням. Дверь хлопнула под ветром.
— Сразу видать, кулак, — сказал Митя с печи. — А ты его чаем потчуешь.
