Иван Катаев - Сердце: Повести и рассказы
— Я и по домам хожу, вчера только ходил.
— Знаю, с чем ты ходишь. Насчет подписки на заем, насчет посылки людей на элеватор, с недоимками по налогам. Это тоже нужно, всё важные кампании. Я сам за них с тебя спрашиваю и буду спрашивать. Но ты думаешь, что в кампаниях и вся суть твоего руководства? Все выполнил, отчитался, и слава тебе, боженька? А тебе не приходило в голову, что пора, наконец, стягивать вокруг себя, вокруг ячейки надежный, отборный актив, передовиков, ударников, добиться, чтобы они тебя знали, верили тебе, шли в ячейку со всяким делом, за советом, за помощью? Надо, дорогой товарищ, очень и очень призадуматься над этим. Тебя в колхозе пока никто не знает и знать не хочет. К Фатееву идут, а к тебе нет.
— Это уж ты напрасно, товарищ Калманов. Знают они меня не хуже Фатеева.
— Вот что, Кузьмичов, прежде всего не хорохорься. Я тебе всерьез говорю. Знают тебя тут только как крикуна и удалого администратора, больше ни с которой стороны. Почему Малахова не пришла к тебе со своей обидой? Она думает, что ты скорей поверишь не ей, а бригадиру, как следует не выслушаешь, толком не разберешься, а пожалуй, еще и наорешь на нее, и, конечно, права. К женщинам у тебя вообще никакого подхода, я нарочно присматривался. Не замечаешь ты, что вокруг тебя ходят ценнейшие люди, растут с каждым днем. Никак ты не умеешь с ними сблизиться, привлечь их. Возьмем хотя бы ту же Горбунову Евдокию.
— Это в четвертой бригаде?
— И не в четвертой, а в первой, там Горбунова Надежда. Оказывается, и вовсе ее не знаешь. Плохо, брат, твое дело. Где ж у тебя глаза? Женщина совершенно замечательная, ударница, умница. Я вот слышал, как она со своими бригадницами разговаривает на поле. Они сидели обедали в холодке и меня не видали, я сзади постоял да послушал. Если б ты, Кузъмичов, так умел говорить с людьми по важнейшим политическим вопросам, так связывать их с повседневными делами, с выгодой каждого отдельного колхозника. Простота какая, убежденность, как разбирается во всем! И ведь сама, по своей охоте, никто ее не посылал, не инструктировал. А если эту самую Горбунову да подтянуть поближе к ячейке, побеседовать с ней по душам, дать ей зарядку, сообрази, какого ты отличного агитатора приобретешь, помощника во всех начинаниях. И разве одна она такая? Да сколько хочешь, только умей смотреть вокруг себя, разыскивать, воспитывать. А у вас что? В ячейке полтора человека, в конторе, во всех комиссиях мелькают одни и те же лица. Пустота вокруг вас, глухая стенка, вы сами по себе, и колхозники тоже сами по себе. Войти в их жизнь, стать для них своим человеком ты не можешь, вернее — не хочешь. Почему так? Прежде всего потому, что привык рассматривать всех людей скопом, сплошняком, как подчиненную тебе безличную массу, с которой только нужно взыскивать по всяким повинностям. Уважения к людям у тебя не хватает, вот что. Нет, товарищ Кузьмичов, сегодня так нельзя руководить, и тут одними собраниями не отделаешься. Ты должен свое партийное влияние довести до каждого двора, до звена, до отдельного колхозника со всеми -его делами и потребностями.
Калманов нарочно сгущал краски, Кузьмичов с этой стороны был совсем не безнадежен и по отзывчивости, но уменью иной раз запросто, дружелюбно подойти к человеку — не хуже, а получше многих других секретарей. Но старая районная закваска крепко еще сидела и в нем. Побольше брать, поменьше давать. Не руководить, а командовать. Не убеждать, а побрякивать кулаком по столу. Расстаться с этими привычками ему трудновато, вошли в кровь. Приходилось сурово жучить, втолковывать свои политотдельские приемы и обычаи.
Старое, длинное Онучино. Пыльное шоссе, ступенчато уходящее вперед и вверх, острием в тусклое марево летней дали, тяжелые кирпичные дома под соломой, обвалившаяся часовенка, прогоны в сладком запахе дремучей крапивы, задворки с черными кривыми яблонями, с соломенными шалашами и цепким малинником, поросшие травой земляные амбарушки, плетни, кучи щебня и мусора, знойно поблескивающие бутылочным стеклом. Странное дело. Калманову предстояло с годами свалить и разрушить все это неприглядное убожество, тоску, заброшенность, не оставить камня на камне, все пересоздать по-новому. Казалось бы, он должен возненавидеть нынешнее, нищее, и любить только близкое новое. Но выходило так, что, мечтая о новом, обдумывая и подготовляя его, он начинал свыкаться и с тем, что есть, даже привязываться. На этих щербатых улицах, в слепых приземистых домах всегда жили и еще живут копотно, грязно, неудобно, пьют плохую воду, бегают оправляться за сарай, редко моются, потому что в селе нет ни одной бани. Грубая, недопустимая жизнь. Отчего же делалось милым все это внешнее, видимое, именно такой, а не другой порядок изб, канавы, береза с поникшими слабыми ветвями, замусоренный, в лопухах закоулок возле конторы, куда оп обычно заводпл свою машину? Привычка? Пустое слово. Нет, все это в целом уже было частью его собственной судьбы; улицу, плетни, канавы заливало сегодняшнее солнце, солнце этих тревожных и удачливых дней; здесь проживали люди, многие из которых все больше радовали Калманова. Вот главное. Здесь, среди соломы и крапивы, проживали радующие люди.
Они обнаруживались раньше всего работой, готовностью к ней, щедростью в затрате сил, честным и чистым исполнением, но тотчас же вслед за этим возникал и весь человек, его голос, повадка, улыбка, и он радовал уже сам по себе, просто своим существованием.
В первый приезд в Онучино, в первый же обход по хозяйству Калманова поразил Потетенев, пожилой, рыжий, коротконогий мужик, работавший в свинарнике.
— Сапожки уж попрошу снять, — виновато сказал он у входа, — такой у меня порядок, чтоб грязи не заносить, — и подал каждому новенькие чуни.
Темное, ветхое помещение было прибрано, земляной немощеный проход чист, под матками и хряками свежая солома. В отделении для молодняка, стоя, как в прудке, среди белых юлящих поросячьих спинок, Потетенев жаловался, что тесно, всюду продувает, как ни законопачивай; не хватает кормов, никак не извернешься. Нагибался, осторожно поднимал поросенка за задние ноги, держал, как грудного дитятю, поглаживал, отмечал его пороки или достоинства, потом брал другого. Он говорил задумчиво, участливо, с какой-то печальной нежностью. Кругом было темно, убого, щипал ноздри острый животный запах.
Председатель, сопровождавший Калманова, после рассказал: Потетенев был до этого старшим конюхом в одной бригаде. Осенью загорелся сенной зарод между конюшней и потетеневской избой. Он кинулся в конюшню тушить, спасать лошадей, всех вывел, тем временем дом обгорел, имущество не успели вынести. Его, конечно, премировали.
— Чем?
— Мануфактурой.
— Сколько дали?
— Да метров пять, что ли.
— А дом помогли ему поправить?
— Постановление сделали, да как-то еще за зиму руки не дошли..
— Где же он живет?
— А его тогда же в свинарник перевели, при нем и живет в клетушке. Он вдовый, бездетный, только сестра с ним глухонемая.
Калманов отругал председателя, добился того, что вскоре Потетеневу поправили дом и выдали денег на обзаведенье.
Это — опора, надежда, золотой фонд, только вот много ли таких?
И повсюду, чуть ли не в каждом колхозе находил хоть одного чем-нибудь похожего. Они все шли у него под рубрикой рыжих мужиков, хоть были разнообразнейших мастей и обличий. Их обставали другие, немного помельче, просто исправные работники, ударники, люди с охотой я даже страстью к кружкам, ревизионным комиссиям, ко всяким общественным хлопотам. Многие казались и поярче Потетенева, если не поступками, так грамотностью, широтою мысли, весельем.
И валом двигалась неисчислимая молодежь, влезавшая на седла тракторов и сноповязалок, шестнадцатилетние мальцы, всеми жизненными интересами погруженные в полевую технику и с фасоном рассуждающие об автомобильных марках, рекордисты, ловкие слесаря и кузнецы, мастера текущего ремонта. С онучинским тракторным отрядом Калманов особенно сошелся, это были задиристые ребята, пальца в рот не клади, но работали на совесть. Как-то он умышленно переночевал у них в сенном сарае, пробалагурив до полночи, днем вместе с ними пообедал, поужинал и тем снискал их доверие.
Нежданным открытием предстал Владимир Ангел, которого он тоже запомнил с первого дня, с того собрания. Что можно было ожидать от этого губошлепа?
Третья, выселковская, бригада в подготовке к посевной отставала и по ремонту и по сбруе, бригадир у них был совсем малахольный, пьяница и путаник, а заменить некем, — все они, высельчане, как на подбор уклончивые, сонные, говоришь с ними — молчат. Ни одного комсомольца.
Почему они такие?
Калманову пришел в голову тогдашний восторженный старичок. Но не слишком ли уж это просто? Он все-таки узнал фамилию, проверил. Выяснилось, что старичок по вечерам ведет у себя в доме душеспасительные беседы; его убрали.
