Борис Горбатов - Мое поколение
После работы мастер и Павлик, как всегда, вместе вышли из цеха. Мастер впереди, Павлик чуть сзади. Они шли всегда одной и той же дорогой: южная заводская калитка, Почтовая улица, железнодорожный мост, базар, за базаром сейчас же поселок Кавказ у меловой горы. Всего ходьбы двадцать минут. В половине четвертого тетка Варвара ставит на стол кастрюлю с дымящимся борщом.
Но сегодня, выйдя из завода, мастер вдруг круто свернул в сторону. Удивленный Павлик увидел, что старик направляется прямо к зданию клуба. Павлик не знал, идти ему за дядькой или остаться ждать, но старик нетерпеливо махнул ему рукой: «Пошли!» Они вдвоем вошли в клуб; здесь мастер в нерешительности остановился.
— Да-а! — произнес он, задумчиво покусывая усы. — Вот именно…
Затем он осторожно толкнул дверь, на которой написано: «Ячейка КСМУ», и вошел.
Павлик шагнул за ним, ничего не понимая и не пытаясь понять.
— Здравствуйте, — глухо сказал мастер и остановился на пороге.
Костя Греков приподнялся ему навстречу, трехногий стул пошатнулся и упал.
— Неприглядно у тебя, — сказал мастер. — Тебе большое помещение надо. Ну, ничего!
Старик чувствовал себя явно неловко. Он стал рассматривать стены. Костя молчал, ожидая, что еще скажет мастер, и нарочно не поддерживал разговора.
«Ты меня выгнал. Хорошо, — думал он, — я тебя не выгоню, но послушаю, что ты теперь скажешь».
— Я твоего отца знал, — произнес, наконец, мастер. — Хороший был мужик.
— Да! — ответил Костя.
— Я помню… Токарь он был. Хороший токарь. Да! Я политики не касаюсь, а токарь он был хороший. Это подтверждаю.
— Да! — опять сказал Костя.
Мастер потоптался у стола и глухо сказал:
— Ты вот что… Ты не обижайся. Я на тебя тогда того… покричал… Ну, я старик. Мне можно.
Костя улыбнулся.
— Я не обижаюсь. — Он подумал и сказал радостно, от всей души: — Я не обижаюсь, Абрам Павлович.
— Ну-ну, — обрадовался и старик. — Ну, вот и главное… Вот и главное…
— Да!..
Теперь уже было неловко обоим. Наконец, мастер сказал:
— Ну, я пойду!
Он пошел к выходу, сопровождаемый Костей. У двери он остановился и взял Костю за плечо.
— Объясни мне, Костя, старику: чем же ты Митьку убедил? А? Я читал постановление. Любопытно мне это знать: чем ты Митьку убедил?
— Директора? — засмеялся Костя.
Ему хотелось сейчас все рассказать старику. Как метался эти дни из парткома в контору, из конторы в завком, как убеждал всех, просил, уговаривал, как тыкал в нос закон правительства о броне подростков, как угрожал довести дело до центра, как телеграфировал в губком, в губпрофсовет, в редакцию и как добился, наконец, решения о сохранении фабзавуча. Но он ничего не сказал старику. Зачем? Тогда надо было бы много рассказывать, как Костя, выгнанный мастером, в ту же ночь решил для себя: или он добьется права на жизнь фабзавуча, или он действительно болтун, и тогда нечего ему сидеть секретарем комсомола. Как Загоруйко совал ему цифирки и технорук, щурясь сквозь пенсне, спрашивал: «Это вы в год хотите детей обучить квалификации?» — и сердился: «Выброшенные деньги!» А главный механик, румяный старичок, смеялся над Абрамом Павловичем и его методом обучения: «Да это, батенька мой, кустарщина, курам на смех!» И все сходились на том, что это выброшенные деньги — деньги, которых и без того нет. Тогда надо было рассказать, как он в запальчивости стукнул кулаком по столу и закричал: «Ну, так дайте ученикам пробу и решим: быть или не быть фабзавучу!» Он верил в мастера. Он страстно хотел, чтобы фабзавуч жил. И он потребовал пробы.
Но тогда надо было рассказать и о Никите Стародубцеве, потому что это и было самым главным.
Никита Стародубцев, секретарь заводской партийной ячейки, вернулся из поездки в город как раз в тот день, когда отчаявшийся Костя Греков уже изнемог в борьбе. Костя уже считал дело фабзавуча проигранным, но упрямо решил не сдаваться, ехать в губком комсомола, добиваться справедливости… В этот день как раз и вернулся на завод Стародубцев. Костя радостно бросился к нему: «Выручайте, Никита Петрович, да что ж это такое! Какое большое дело губят! Да это ж преступление! Форменное преступление!» И он рассказал все.
Вот когда он узнал, что такое могучая поддержка партийной организации! Все вдруг переменилось. Маленький вопрос об ученической мастерской механического цеха сразу стал большим вопросом о будущих рабочих кадрах для завода. У директора состоялось совещание, и Загоруйко сказал на нем, смущенно потирая лоб: «А действительно надо и о будущем подумать! Вот крутишься, крутишься в повседневной суете, как белка в колесе, вперед и заглянуть некогда». — «А надо, надо заглядывать!» — засмеялся Стародубцев. — «Я ж и говорю: надо!» — отозвался Загоруйко.
Тогда же был решен и вопрос о пробе. «Не боишься пробы, Костя?» — спросил при всех Стародубцев. «Не боюсь!» — пылко ответил тот. «Ну, смотри! Это ты сам пробу держишь!»
Вот как было дело, но это слишком долго рассказывать.
И Костя, смеясь, ответил мастеру:
— Это не я, это товарищ Стародубцев Загоруйко убедил. Да еще теперь надо пробу держать. Не верит он нам.
— Пробу мы выдержим, — сказал мастер. — Ты, Костя, не беспокойся. Я мыслю собрать завтра своих ребят, слово им сказать. Ты приходи, тоже скажешь.
— Приду.
— Домой ко мне заходи. Не прогоню. Я старый человек, я болтунов не люблю. А ты дельный парень. Я твоего отца знал. Ты заходи.
— Зайду!
Мастер пожал Костину руку и вышел. Павлик за ним. Они молча пошли по улице: мастер впереди, Павлик чуть сзади. Они прошли мост, базар и подходили уже к Кавказу, когда мастер вдруг остановился и сказал Павлику:
— С этим дружить позволяю.
Через неделю фабзавуч держал пробу. Перепуганные ученики с ужасом смотрели на членов комиссии, разговаривавших с мастером. Комиссию возглавлял румяный старичок — главный механик завода. Он ходил по мастерской и хихикал:
— Это станок? Хи-хи-хи! Это верстак? Хи-хи-хи!
Костя утешал ребят:
— Не дрейфьте, орлы! Наша возьмет, чего бы ни стоило.
Но он сам был бледен и взволнован. Он понимал — сейчас решится все.
В цехе смеялись:
— Абрам Павлович держит пробу!
Но старик был очень бодр и уверен в успехе.
— Мои ребята не подгадят, — громко говорил он. — Я мастер. Я отвечаю.
Больше всех, пожалуй, дрейфил Павлик. Он завидовал самоуверенному Мише Рубцову. Тот говорил:
— Проба? Плевать я хотел. Я этому румяному старичку сто очков вперед дам.
А Павлик дрейфил. Он дрейфил, сам не зная почему. Учился он лучше всех, его чаще всех хвалил мастер; вещи, сделанные Павликом, уже давно шли на заводские нужды, — все-таки Павлик дрейфил.
— Засыплюсь! — бормотал он про себя. — Засыплюсь.
Раньше его работы оценивались здесь своими людьми — это была ненастоящая оценка, и Павлик знал, что мог бы лучше сделать вещь, видел все ее недостатки, неточности и шероховатости. Но сейчас ничто не скроется от острого взгляда румяного старичка.
«Главный механик, — думал Павлик. — Он по механике самый главный на заводе. Засыплюсь, засыплюсь я…»
Комиссия кончила совещаться и стала вызывать учеников. Каждому из них румяный старичок давал задание: одному сделать кронциркуль, другому обстрогать многогранную гайку, третьему обточить валок.
Когда очередь дошла до Павлика, румяный старичок спросил:
— Гамаюн? Что, сын Абрама Павловича?
— Нет, племянник, — пролепетал Павлик.
— Племянник мой, — гордо подтвердил мастер.
— Ага! — обрадовался неизвестно чему румяный старичок. — Ага! Так мы вот что дадим племяннику.
Он взял кусок железа с просверленной внутри круглой дыркой.
— Вот вам прямоугольник, молодой человек. Дырку видите? Вот эту дырочку-с распилите так, чтобы она стала четырехугольной. Размер, скажем, двадцать миллиметров на двадцать. Затем-с найдите кусок железа-с, сделайте из него четырехугольник тоже двадцать на двадцать. Ну-с и все. Но ваш четырехугольник, племянничек, должен так входить в отверстие, чтобы ни-ка-ко-го зазора я не увидел. Ни-ка-ко-го зазора! Идите! Желаю успеха.
Из того, что говорил главный механик, Павлик понял только, что погиб, и погиб безвозвратно. Разве он сможет сделать такую точную работу? Он горько задумался над куском железа.
Но надо было работать. Он осторожно взял напильник, повертел железо в руках. Потом взял угольник, кронциркуль. Начал даже насвистывать. Он скоро увлекся работой и забыл и о пробе, и о главном механике, и о всем на свете, — он помнил только о куске железа, который визжал под его напильником. Дыра меняла форму, принимала вид четырехугольника, железо подчинялось Павлику. Он тщательно обмерял дыру: посредине, сверху, снизу. Два миллиметра он ставил на пришабровку. Потом он стал делать четырехугольник, тихонько напевая про себя песенку, которой его научила Галя.
