Юрий Рытхэу - Чукотская сага
Шаман был почти уверен в успехе своего подлого замысла. «Старый дурак Вэльпонты, — думал он, — не посмеет нарушить обычай предков. Мальчишку не шаман убьет, его убьет родной дядя. Шамана Эвынто и близко в это время не будет, он в это время у Онны чай будет пить».
Правда, обычай «добровольной смерти» никогда не распространялся на молодых, такой конец избирали только совсем уже дряхлые или тяжело больные старики. Это обстоятельство немного тревожило шамана. Старый дурак Вэльпонты поверил, но поверят ли остальные? В другое время шаман, пожалуй, не стал бы так рисковать, но сейчас злоба была в нём сильнее, чем осторожность. К тому же он торопился, хотел расправиться с Эйнесом, пока Мэмыль и Вамче заседают в районном центре.
…Маленькая дочка Мэмыля вернулась с улицы в ярангу и, ни к кому не обращаясь, спокойно сказала что-то звонким своим голоском. Всеволод Ильич строго посмотрел на неё.
— Не мешай, девочка. Мы занимаемся.
Но по лицам учеников он понял, что девочка сообщила что-то важное. Он спросил:
— Что она говорит?
— Она говорит, — перевел Тылык, — что Эйнес умереть захотел. Его сейчас будут душить.
Всеволод Ильич кинулся из яранги как был — без пиджака и рубашки. Все школьники кинулись за ним. Через три минуты он уже вытаскивал из яранги Рультынэ старого Вэльпонты. Старик рвался у него из рук, злобно ругался, царапался, кусался. Но белые руки учителя уже не напоминали школьникам тонкие палки для обработки шкур. Мускулы резко обозначились на них, он крепко держал Вэльпонты, а оттащив от яранги, далеко отшвырнул от себя на дорогу. Вэльпонты встал, потирая ушибленный зад, и неожиданно тихо сказал:
— Ремешок мой отдай.
Учитель взял у Рультынэ кожаную бечеву и бросил на дорогу. Старик подобрал её, но в тот же момент подхватил с дороги камень и метнул его в учителя. Камень попал в ногу, в самое колено.
Учителю пришлось надолго слечь, нога у него сильно распухла. Он лежал рядом с Эйнесом, Рультынэ ухаживала теперь за обоими. Эйнес скоро пришел в себя, начал поправляться. Когда мать стала расспрашивать его, рассказал, что у него даже и мысли не было о добровольной смерти. Учитель так радовался выздоровлению Эйнеса, что и про ногу свою забывал. Но занятия пришлось на время прервать: учитель не хотел, чтобы в ярангу набивалось много ребят, Эйнесу нужен был свежий воздух.
Когда же Эйнес немного окреп и учитель решил возобновить занятия, к нему пришло только трое учеников Гоном, Кэлевги и Тылык.
— Где же все остальные? — спросил учитель.
— Одни уже уехали, другие собираются, завтра уедут, — ответил Тылык. — Меня тоже завтра отец отвезет.
— Куда?
— В тундру, к оленным чукчам. Здесь мяса мало, совсем охота плохая.
— Так, ясно…
Всеволод Ильич несколько секунд лежит с закрытыми глазами, а затем спрашивает:
— Скажи, Рультынэ, бывали раньше годы, когда охота была такая же плохая?
— Бывали, Севалот, конечно. Ещё хуже бывали. Годы разные бывают, один на другой не похож.
— А отправляли детей к оленным чукчам?
— Нет… Ну, может, некоторые отправляли, у кого поблизости где-нибудь оленные родственники есть. А так, чтобы сразу столько детей отправлять, — нет, этого не было.
— Значит, опять шаман действует. Не успокоился ещё старый черт!
Гоном придвигается поближе к учителю и тихо говорит:
— Это он, я слышал, как он отца пугал.
— Чем же он пугал?
— Говорит, что, как только пароход придет, русский учитель всех детей капитану отдаст. А капитан в Хабаровск нас увезет.
— Интересно! Зачем же я стал бы вас отдавать?
— За деньги. Эвынто говорил, что тебе за нас деньги дадут. «Для того, — говорил, — он их и учит. Разве здесь ученые нужны? Здесь без ученья жили, без ученья и проживут. Охотнику, — говорил, — грамота не нужна, ему меткий глаз нужен. А от грамоты глаза устают, слабеют. В Хабаровске дело другое, там грамотные нужны. Там, — говорил, — за неграмотного хороших денег не заплатят».
— Нечего сказать, отличный бизнес он мне придумал. Что же я, торговец живым товаром, что ли?
— Да. «Везите, — говорил, — всех школьников в тундру, в горы. Пускай там переждут, пароход у нас долго не простоит. Увезите, пока пароход не пришел. А скажем, что ребята тощать стали, вот и пришлось их к оленным чукчам отвезти».
— Какой мерзавец! Какая подлая тварь! — Всеволод Ильич резко приподнимается, садится, морщится от боли. — А тут эта проклятая история с ногой!.. Ну, ничего, мы ещё посмотрим, чья возьмет! Скажите, ребята, вы верите этому старому обманщику?
— Нет! Нет, не верим!
— А мне верите? Учиться хотите?
— Тебе верим. Хотим учиться. Вчера, когда Ринтувги увозили, так он даже драться стал, не хотел уезжать. Его связанного увезли.
— Тогда всё в порядке. Ну-ка, друзья, помогите мне перевести на чукотский такое письмо: «Уважаемый товарищ Атык, прошу тебя зайти ко мне по важному делу…»
Коллективными усилиями перевод был сделан, и Тылык записал его. Учитель велел отнести записку отцу, а по дороге забежать к дяде Мэмылю, попросить и его, чтоб зашел.
И вот Тылык приносит отцу записку.
— Слушай, письмо я тебе принес.
— Письмо? — удивленно переспрашивает Атык. — Говорящую бумажку?
— Да.
— Что же она говорит?
— Вот слушай: «Уважаемый товарищ Атык, прошу тебя зайти ко мне по важному делу. Зашел бы к тебе сам, да не могу, нога ещё сильно болит. Всеволод Вербин».
Атык слушает записку, как слушают музыку. Ему очень нравится. Но, убедившись, что сын закончил, он спрашивает:
— А зачем там стоит моё имя?
— Так ведь это тебе письмо!
— Мне?!
— Конечно, тебе. Вот видишь, тут так и написано: «Уважаемый товарищ Атык».
— Ты смеешься, Тылык. Смеяться над отцом — это очень нехорошо. Я могу рассердиться, и тогда будет совсем нехорошо.
— Да вовсе я не смеюсь, это тебе письмо. Тебе!
— Говорящие бумажки пишут только тому, кто умеет читать. А я не умею. Где ты взял эту бумажку? Кто тебе дал её?
— Это ничего, что ты не умеешь читать, — ведь я тебе прочел, значит, ты теперь знаешь всё, что тут написано. А дал мне это письмо Севалот, наш учитель.
Тылык давно уже умеет правильно произносить имя учителя, но он нарочно подражает сейчас произношению отца и других охотников. Тылыку кажется, что так отцу будет понятнее.
— Севалот, говоришь?
— Да. Это я от него письмо тебе принес.
— Ну-ка, прочти ещё раз.
Тылык снова читает записку вслух. Когда он заканчивает, Атык удовлетворенно кивает головой.
— Хорошая бумажка, — говорит он. — Правильная. «Нога ещё сильно болит» — это у Севалота нога болит. Это Вэльпонты ему ногу разбил. Старый человек Вэльпонты, а глупый. Глупый и злой… А скажи мне, Тылык, зачем там, в конце, стоят имена учителя? «Севалот Вербин» — и больше ничего не сказано. Может быть, ты мне не всё прочел?
— Это подпись. Это так полагается — и в самом конце своё имя ставить. Чтобы знали, от кого письмо.
Отец кажется Тылыку удивительно непонятливым. Ещё ни разу в жизни так не бывало! Атык — отличный охотник, смелый моряк. Знаниями и умом он не уступит даже дяде Мэмылю, а в искусстве играть на яраре и складывать песни Атыку нет равного на всём побережье. Столько интересного Тылык узнал от отца!
И вдруг роли переменились, приходится объяснять отцу такие простые вещи. Объясняешь, а он всё равно не понимает. Мальчик и горд своим превосходством, и в то же время ему немного совестно. То ли ему стыдно за отца, проявившего вдруг такую непонятливость, то ли он смутно ощущает, что гордое чувство превосходства не совсем законное, не совсем справедливое. Ведь всю долгую чукотскую зиму Всеволод Ильич упорно добивался, чтобы грамота была Тылыку ясна и понятна, тогда как для Атыка вся его тяжелая жизнь делает темной и непонятной такую удивительную вещь, как письмо. Никогда не получал он писем, никогда и ни от кого.
— Всё-таки, Тылык, ты, наверно, путаешь что-нибудь. Говорящие бумажки могут говорить по-русски, это все знают. У американцев тоже есть говорящие бумажки. Но ещё ни одна бумажка не говорила по-чукотски. Этого не бывает. У кого хочешь спроси — каждый тебе скажет то же самое.
Тылыку кажется, что так и не удастся ему договориться с отцом. И зачем только учитель придумал писать письмо, да ещё по-чукотски?! Разве не мог он передать на словах? Но Тылык с малых лет знает, что даже из безногого скорее может получиться хороший охотник, чем из нетерпеливого. Нет, нетерпения он не проявит! Он произносит спокойно, с достоинством:
— Эта бумажка говорит по-чукотски, я ничего не спутал. Что же я мог спутать? Ты же сам слышал, я ведь читал тебе.
— А может быть, ты выучил эти слова на память? Как песню?
— Нет, я читал их с бумажки. Здесь так написано.
— По-чукотски?
