Борис Блинов - Порт
Машина плавно объезжала ямы, колдобины, кузов пружинил на гидравлических опорах, снабженных успокоителем качки, не беспокоя, не тревожа пассажиров. Последнее, что смог сделать для него добрый Иван Романыч, — достать вот эту спецмашину с кондиционером.
Мария была еще жива. Изрезанная, измученная, она неподвижно лежала на мягкой лежанке, перехлестнутая поверх одеяла ремнями.
Он держал руку на ее влажном похолодевшем лбу, чувствуя слабый ток крови под восковой кожей.
Машина остановилась перед крыльцом тесового домика, двор которого за лето обильно зарос травой. С жасмина, сирени уже облетели листья, и голые ветки блестели от дождевых капель.
Исколотая наркотиками, Мария несколько дней уже не приходила в себя, и он при малейшей возможности касался ее руки, лба, полысевшей от облучения головы — боялся, что если в своем темном забытье не будет она чувствовать его присутствия, то может уйти совсем.
Прибежала Андреевна, принялась громко причитать, жалеть голубушку. Вылез тучный, молодой, холеный шофер. Втроем они перенесли Марию в комнату, уложили.
Шофер прошелся деловито по дому, оглядел все комнаты и потом в кухоньке, где присели они за принесенной Андреевной снедью, закусывая, осведомился:
— Продавать будешь домик-то?
Петрович молча вынул бумажник и протянул, чтобы тот взял, сколько договорились. Сколько — он забыл. А там, в Москве, считал, боялся, что не хватит. Хватило.
Он пошел к Марии.
— Чудак человек, — сказал шофер ему в спину. — Живым-то жить.
Мария лежала на спине, поворотив голову к окну. Рот ее был слегка приоткрыт. Дышала она ровно и спокойно, будто спала. Над ней вилась, жужжала большая муха.
«А теперь ведь налетят, садиться будут, — подумал он. — Как же от них избавиться?»
И принялся ее перепеленывать.
Ничего, еще поживем немножко, говорил он себе. Она ведь жила уже долго, пятьдесят лет, и сейчас живет. Поживет, может, еще месяц, врачи сказали. А там уж вместе.
Без нее он жизни не видел, не представлял и знал, что, как только она отойдет, он здесь тоже не останется. Эта мысль приносила ему утешение.
Потянулись горькие осенние дни. Боясь оставить ее одну, он редко выходил из дома. Андреевна охотно и легко ему помогала. Ходила на станцию за продуктами, бегала в аптеку, стирала. К себе убегала ненадолго передохнуть, подоить корову. Голосистая, энергичная, ей будто в радость были эти новые, свалившиеся на нее хлопоты. Свой сад и огород она забросила и не поминала о них, открыв ворота осеннему ветру.
Только к Марии он ее не допускал. Все сам делал — лекарства давал, ставил капельницу, смазывал раны и пролежни, другие разные процедуры выполнял, хотя иногда это трудно удавалось, силы его были на исходе. Зато Мария лежала чистенькая, сухая, опрятная, всегда в свежем белье, в проветренной комнате. Он и цветы на столик у кровати ставил — ее любимые, редкие в эту пору незабудки на случай, если она вдруг очнется. Он ждал, хотел, но знал, что не может ей этого позволить, и держал наготове наполненный шприц — маленький, ненавистный насос, которым накачивал в растерзанное тело новые порции наркотиков, еще живую ее делая неживой. Врачи сказали: ей нельзя просыпаться, иначе от боли она может лишиться последних сил. И мучился одним и тем же вопросом: может ли, имеет ли он на это право? Кто он — господь бог, чтобы распоряжаться ее жизнью? Сама-то она хочет ли, простит ли, что он крадет у жизни ее оставшиеся дни и часы? Он, обрекший ее на мучения, ради своей корысти отнявший у нее последнее лето?
Может быть, во сне она уже поправляться стала и не надо ей этого усыпляющего яда?
Андреевна приносила свежие новости. Где-то под Новоржевом объявился старец, святой человек, который лечит настоем трав и кореньев. Петрович вызывал санитарку из больницы, ехал за ним, привозил. Потом старушка отыскалась с черными страшными глазами. Она исцеляла заговором. Старушка шептала над Марией две ночи при свечах и, посетовав, что «дохтура сохнули болесть», ушла, не взяв предложенных денег. Та же Андреевна журнал достала. Автор убедительно писал о плотнике, который лечил толченым мелом. Петрович отправил автору письмо. Но тут второй номер принесли. Оказалось, что этот странный человек лишился своего дара, а писатель ответил, что другого такого не знает.
Больше Петрович никому не верил и никого не привозил. Сидел у изголовья, держал руку Марии, караулил. Она ведь совсем беззащитной стала, даже муха могла ей повредить.
Подходило время укола. Он так сжился с ней за эти дни, что чувствовал перемены в ее состоянии по своему собственному, ни врачей, ни приборов не надо было. Иногда по утрам у него заболевала грудь, или бок начинало колоть, или сводить горло, и он знал, что это не его собственная боль. Когда он укол делал, он словно себя колол, доподлинно ощущая холодок высыхающего спирта на немощной руке, и теплое прикосновение своих пальцев, и острую мимолетную боль, которую он ждал уже, и напрягался, и внутренне вздрагивал, когда игла прокалывала кожу.
Он наполнил шприц и посмотрел на часы, оттягивая время. Секундная стрелка пошла на новый оборот. Он вглядывался в лицо Марии, по неясным движениям стараясь разгадать, найти знак, который был бы ответом на мучивший его вопрос: есть ли у него право? Неживая желтизна лица, ввалившийся рот, морщинистые виски — немощная, изнуренная плоть, в которой еще теплилась, обитала ее душа. Никогда в жизни Мария не была для него ближе и родней.
Он увидел, как дрожит в руке наполненный шприц. Забытое волнение отозвалось в нем жарким током крови. На миг предстали перед ним запыленная солнечная дорога, яркая зелень на обочине, жизнерадостная земля, по которой, отработав свой срок, легко шагал счастливый человек, торопился на свидание с любимой.
Он позволил себе это свидание. Положив шприц иглой вверх в стакан, наклонился к Марии и легко поцеловал сухой прохладный лоб.
Не зная, что его ожидает, он ждал ее прихода, тревожась и торопя возможную встречу.
На острых скулах появился розовый отсвет и медленно оживил лицо, убирая желтизну. Дыхание ее стало прерывистей, громче. Веки начали мелко вздрагивать, будто оттуда, изнутри, кто-то торопился их открыть, опережая ее собственные физические возможности.
Он боялся дышать, всей волей, силой помогая ей, направляя свою энергию в две узкие, еще белые прорези приоткрывшихся глаз.
Дыхание смешалось со стоном и хрипом, который тревожил пораженные легкие. Он понимал, что к ней пришла боль. Пальцы ее конвульсивно сжались, руки дернулись и потянулись к плечам. Лицо исказилось страданием.
— Еще немножко потерпи, родная, — молил он, проникая в узкие оконца глаз.
И вдруг с напряжением, от которого на лбу у нее вздулись вены, она рванулась в новую, открывшуюся жизнь, на свидание с ним.
— Миша, Мишенька! — потряс его ее крик. — Что они со мной сделали? Не могу! Спаси-и-и!
Высокий неумолкающий зов разрезал пространство.
Не в силах этого вынести, он схватил шприц.
Наутро она умерла, не приходя больше в чувство, так и не дав ему прощения.
А он остался жить.
Сын приехать не смог. Где-то у Южной Георгии он добывал стране рыбу. Невестка нянчилась с внучкой и все еще не могла оправиться после недавней хвори. Немногие друзья, которых он известил, ответили телеграммами.
Похоронами распоряжалась Андреевна.
— В церкву, в церкву ее надо. Покойница-то верующей была.
— Зачем? — удивлялся партийный Петрович. — Неправда.
— Истинно говорю. Сказывала мне, точно знам. Наперед, как ты приехамши, были в церкви-то, она и просила. Тогда уж, родная, чуяла.
И на этот раз и потом Андреевна многое делала ее именем. Петрович соглашался. Он стал мягкий, покладистый. Ни до чего ему дела не было.
Словно во сне, шагал он по раскисшей дороге за скрипучей телегой, в которой увозили ее на деревенское кладбище — простой, из струганых досок гроб и желтое, незнакомое лицо в обрамлении мишурных бумажных цветов. Голова перекатывалась на колдобинах и, придерживая ее, он почувствовал, как что-то холодное, тяжелое, чужое оказалось под рукой.
На кладбище голосила Андреевна, плакали соседки, нелепый, словно из другого времени, священник махал кадилом — Петрович как бы не принимал в этом участия. И только стук земли о крышку заставил его вздрогнуть, будто кто-то к нему постучался.
В доме был накрыт стол. Женщины в черных платках рассаживались, вокруг, выпрямив спины, вздыхали горестно, украдкой дивились заграничной посуде.
Андреевна поднялась со стопкой в руке:
— Век бы нам так не собираться, да уж, видно, воля божья. Добрый человек ушел, хороший человек. Помянем рабу божию Марию.
— Помянем, помянем, — донеслось с разных концов стола, и опустевшие стопки застучали по столу, словно комья земли недавно.
