Павел Лукницкий - Избранное
Вот они вместе спускаются по тропинке. Ветер свиреп. Ниссо говорит: «Холодно, Бахтиор!» Он скидывает с себя халат, набрасывает на нее так, что ни головы, ни плеч ее не видно, только смуглые икры над раструбами отогнутых шерстяных узорных чулок. А он, скрестив руки на голой груди, в одной рубашке, в белых шароварах, ежась, пробирается сквозь пургу. Ниссо, наверное, не думает, что ему холодно! Нет, конечно, ему не холодно, ему хорошо, — ведь не в чей-либо чужой, а в его халат она так доверчиво кутается. Любит? Не любит?
Вот у него разорвался рукав, и они рядом сидят у огня, и она кладет на рукав большую заплату; прежде нашивала ему заплаты Гюльриз, а теперь это делает Ниссо, сама предлагает. Огонь шипит, и пальцы ее быстры, как тонкие язычки огня, — такие же горячие, должно быть, у нее пальцы. Взять бы их в свои руки, и сжать, и приложить к сердцу, чтоб почувствовала она, какая стукотня у него в груди! Нельзя! Можно только молча смотреть на пальцы Ниссо, на склоненное над шитьем, в прядях растрепанных кос, лицо, — взглянет ли на него или будет так сидеть молча, задумавшись о чем-то, ему неведомом? О чем? О чем? Никак не узнаешь этого, пусть думает она, о чем хочет, только дольше бы пришивала заплату, только не отняла бы небрежно подогнутую ногу, которой, сама того не заметив, чуть-чуть касается его руки. И если кончит шить и прямо, чисто взглянет ему в глаза и очень дружески скажет: «Крепко пришила, Бахтиор, не рви больше, просто надоело мне шить, даже Шо-Пир говорит, что ты очень небережлив…» — то вот все и кончится, нужно будет встать, отойти. А все-таки пришивает заплаты ему!… Любит или не любит?
Вот поздно вечером он приходит в пристройку. Мариам и Ниссо еще не спят и о чем-то болтают. Сколько могут болтать женщины, всегда у них есть о чем говорить!
Он вынимает из-за пазухи обтрепанную книжку.
— Хочу я спросить у тебя, Мариам: пятнадцать и три четверти метров сукна продавец разделил на три части — это по пять с половиной будет?
И знает, что Мариам рассердится, но пусть она думает, что он такой глупый, — не может правильно сосчитать! Только бы побыть здесь еще хоть немного, только б увидеть, что глаза Ниссо все такие же, не изменились ничуть. Скажет ему доброе слово на ночь или, зевнув, промолчит?…
Нет, он сам не заговорит, пусть не подумает она, что он зашел сюда ради нее! Скажет Ниссо ему слово — любит, не скажет — наверное, не любит!
Как после всего этого высказать Ниссо то, чем всю эту долгую нескончаемую зиму полны его думы? Нет, никогда об этом он не заговорит с нею! Странно даже, что у человека от дум голова может идти кругом и что думы могут мешать ему спать. Никогда прежде не знал Бахтиор бессонных ночей.
Однажды вечером, когда Ниссо и Мариам ушли к Рыбьей Кости, измученный сомнениями Бахтиор решил открыть свою душу Шо-Пиру и попросить помощи у него. Вошел в комнату Шо-Пира и остановился в дверях. В табачном дыму, охватив пальцами голову, Шо-Пир читал за столом ту самую книгу, которую Мариам переводила своим ученикам в школе.
— Что, Бахтиор? — не оглянулся Шо-Пир.
— Ничего. Так пришел, — Бахтиор на цыпочках подошел к столу, сел на скамейку рядом с Шо-Пиром и, чувствуя, что тот увлечен книгой, стал вырезать на столе изображение козла.
— Не порти стол! — наконец оторвался от книги Шо-Пир. — Что делаешь?
— Я думаю…
— О чем?
— Ты большой человек, Шо-Пир… Сердце твое всегда ко мне светлой стороной обращено, так?
Шо-Пир закрыл книгу: если Бахтиор заговорил столь торжественно, то, надо полагать, неспроста.
— Та-ак… Вроде луны мое сердце, значит?
— Почему вроде луны? — не понял Бахтиор и, запинаясь от сложности надуманной фразы, произнес: — Когда лед, как в горах, э-э… лежит на душе, значит, в душе зима… солнце придет ли?
— По-русски говоря, кошки у тебя скребут на душе — это ты хочешь сказать мне?
— Вот это! — обрадовался Бахтиор. — Барсы, наверное, не кошки.
— Пусть барсы! В чем дело, говори прямо.
— Плохо дело, Шо-Пир…
— Почему плохо?
— Сказать тебе или нет?
— Тьфу, черт, да ну говори же!
— Прямо сказать… — Бахтиор склонил голову над столом. — Я сумасшедший, наверно… Скажи, Ниссо, чтобы она за меня замуж пошла!
Шо-Пир поперхнулся махорочным дымом. Он давно уже приготовился к неминуемому разговору о женитьбе Бахтиора, хотя сам Бахтиор до сих пор молчал о своих намерениях. Приготовился, потому что давно уже все решил, и, решив, всю зиму не выдавал себя ни единым жестом, запрещая себе даже взглянуть на Ниссо лишний раз. Дружба и доверие Бахтиора, надежды Гюльриз, сама его мысль о создании первой советской семьи в Сиатанге — и все рухнуло бы сразу, если б он решил не так, а иначе. И, конечно, если бы у Ниссо и Бахтиора все определилось само собой, он выразил бы радость. Но сейчас… неужели ему предстоит еще и такое испытание?
— Жениться решил? — выдохнув глубокую затяжку дыма, спросил Шо-Пир.
— Хорошо будет, думаю…
— Конечно, хорошо… Пора! Ниссо еще слишком молода, пожалуй, но это не беда, подождет. Пусть пока объявится твоей невестой. Что ж, она, значит, рада?
Бахтиор замялся:
— Я же прошу тебя, Шо-Пир, скажи ей ты… Не знаю я, рада она или нет.
— Но ты не купец и не хан, что покупаешь жену, не спрашивая. Она сказала тебе, что согласна?
— Ничего ты не понимаешь сегодня, Шо-Пир! — рассердился Бахтиор. — Я не спрашивал. Ты спроси. Если я спрошу, она скажет «нет»; если ты скажешь, разве она откажет тебе?
— Дурень ты, Бахтиор! Разве такие дела другие решают? Ты ответь просто: любишь ее?
— Наверное, люблю.
— А она тебя?
— Вот не знаю.
— Ну так пойди к ней и узнай.
— Как узнать? — печально протянул Бахтиор.
Шо-Пир нахмурился.
— Вот что, Бахтиор… Голова у тебя, вижу я, не на месте. Хочешь со мной в дружбе быть? Так вот, как друг твой приказываю тебе: сегодня же иди к ней и прямо спроси. Будь мужчиной! Спроси: «Ниссо, хочешь выйти за меня замуж?» А потом придешь ко мне и скажешь, какой получил ответ. Не спросишь сегодня, знать тебя не хочу. И конец разговору. Иди!
И Бахтиор ушел, озадаченный и проклинающий свою глупую голову, из-за которой на него рассердился Шо-Пир. А Шо-Пир остался сидеть за столом и весь долгий вечер курил трубку за трубкой так, что вся комната затянулась сероватым дымом.
К ночи, отставив еду, сердито задул светильник и завалился спать. Бахтиор не пришел.
Утром заплаканная Ниссо на цыпочках вошла в комнату и, увидев, что Шо-Пир укрыт с головой, метнулась обратно к двери. Но Шо-Пир спросил из-под одеяла:
— Ты, Бахтиор?
— Я, — с робостью откликнулась Ниссо, останавливаясь в дверях, спиной к Шо-Пиру:
— Ты, Ниссо? — сразу скинул с лица одеяло Шо-Пир. — Что скажешь?
— Ответь, Шо-Пир, — не поворачиваясь, резко сказала Ниссо. — если я за Бахтиора замуж пойду — хорошо это будет?
— Конечно, Ниссо, хорошо. Он человек достойный.
— Не о нем скажи. Обо мне: хорошо?
— Тебе, по-моему, неплохо будет.
— Шо-Пир, — голос девушки дрогнул, — так говоришь мне ты? — Всю тяжесть ударения Ниссо бросила на это «ты».
Шо-Пир все понял.
Но отступать он не умел. Поборов затрудненное дыхание, он ответил:
— Я, конечно. Бахтиор тебя…
Но Ниссо резко перебила его:
— Ничего не говори больше! Теперь знаю!
И стремительно выбежала из комнаты.
Через несколько минут в комнату вошел сияющий Бахтиор и сообщил Шо-Пиру, что Ниссо только что согласилась выйти за него замуж.
Шо-Пир сел на постели, крепко сжал руку Бахтиора своей сильной рукою:
— Ну, Бахтиор! Теперь ты настоящий мужчина! Поздравляю тебя!
3
И вот, наконец, подошла весна. Со спины собаки солнце перекочевало на пальцы ног мужчины и трехдневными скачками поднялось до его колен. Селение встречало весну по обычаям старины, — давно минул день прыганья через костры и омовения в струях ручья; давно сгорели все лучины, воткнутые в косяки дверей, чтоб в дома не вселился злой дэв; давно остатками муки были выкрашены стены жилищ: руки искусных женщин разрисовали их. Разноцветные круги и четырехугольники с пересекающимися в них крестами символизировали полные вещей сундуки, жирные пестрые точки изображали стада баранов. Козлы, деревья, птицы и солнце были нарисованы на стенах.
Ущельцы выходили на поля и, выковыривая из-под камней мокрую землю, разбрасывали ее поверх снега, чтобы он растаял скорее. Очищали поля и оросительные каналы от низвергнутых снежными обвалами камней. Носили в корзинах навоз и ровным слоем рассыпали его по пашням. Одевались в свежевыстиранное белье, в вычищенные снегом халаты и в положенный день совсем как в старину у русских на Пасху — красили яйца и бились ими, загадывая желания; чинили плуги, сделанные из козьих рогов; выводили из темных воловен отощалых быков, медленно проваживали их по двору и надевали на них ярмо.
