Борис Пильняк - Том 1. Голый год

– Что – думаете?

– Вот… вот, мы с вами говорили… но вы простите, – ведь так вы не можете говорить с Аленой. Она ничего не поймет?.. Как же, – как?

– Можно совсем не говорить и все понимать. Есть нечто, что соединяет без слов не только меня и Алену, но меня и весь мир.

– Ну да… – Ксения Ипполитовна сказала тихо, – простите, – баба Алена…

– Я ее люблю, и у меня от нее дочь.

– Ну да. А мы любим без детей… мы встаем не утром, а днем, и днем скучаем, чтобы веселиться ночью, когда вы разумно спите, – крикнула Ксения Ипполитовна. – Мы «гейши фонарных свечений», – помните у Анненского? Ночью мы сидим в ресторане, пьем вино и слушаем ночное кабарэ. Любим без детей… А вы? – вы живете разумно, правдивою жизнью, ищете правду… что же!? – правда!.. – крикнула зло, насмешливо.

– Это несправедливо, Ксения, – Полунин ответил тихо, опустив голову.

– Нет, погодите! Тоже из Анненского: «и было мукою для них, что людям музыкой казалось…» мы – «гейши фонарных свечений», но – «нет у Киприды священней несказанных нами люблю…»

– Это несправедливо, Ксения.

– Несправедливо? – крикнула, расхохоталась и вдруг затихла, заговорила скорбно, еле слышно: – «но нет у Киприды священней несказанных нами люблю…» люблю-у… Милый, тогда, – в том июне я смотрела на вас, как на мальчика, а теперь я кажусь себе маленькой, маленькой, а вы – больший, который защитит… Как сиротливо было ночью одной в полях! Но это – искупление… Вы единственный, кто любил меня свято. Спасибо вам, но у меня нет уже веры.

Рассвет был серым, медленным, холодным, красно бурел восток!

После Парижа встретил Ксению Ипполитовну старинный дом, опиравшийся на свои колонны целое столетие, архитектуры классической, с фронтоном, двухсветною залою, с гулкими коридорами, с мебелью, застывшей так, как ставилась она последний раз при прадеде, – встретил дом, уже отживший, ее, последнюю в роде, безразлично и хмуро, холодными комнатами, темными и страшными ночью, многолетней пылью. Прежнее помнил один ветхий лакей, – помнил прежних господ, старую барскую, ширь; горничная, что приехала с Ксенией Ипполитовной, не говорила по-русски.

Поселилась Ксения Ипполитовна в комнатах матери; сказала старику, что порядок будет прежний по старинным правилам. Тогда же старик сообщил, что при старых господах в сочельник собирались родные и близкие, а под Новый год – весь уезд, все дворянство «даже безприглашения почитало за долг» приехать, и что теперь же надо готовить запасы.

Поднимал старик Ксению Ипполитовну в восемь, подавал кофе и после кофе говорил сурово:

– Вам надо, барыня, пройтись, прогуляться по хозяйству, а потом в кабинет книги читать и записать приходо-расходы, управляющий придут. Так барин всегда поступали.

И делала все так, как указывал старик, – по прежнему порядку, была тиха очень, покорна, печальна, читала толстые наивные книги, те, где «ш» путалось с «т». И лишь иногда, тайком от деда, звонила Полунину и говорила с ним долго и боязно, с тоскою, ненавистью и любовью.

На святках катались на тройках, гадали; Ксении Ипполитовне вышла из воска колыбель; ездили в город ряжеными, заезжали на любительский спектакль в клуб, Полунин рядился лешим, Ксения Ипполитовна – лешего дочкой, березницей. Ездили к соседним помещикам. Святки стояли ясными, морозными, с красным утренним солнцем; с восковым от солнца дневным светом, с длинными синими вечерами.

К Новому году, к шумному балу в доме, старик поднял суматоху, чистил паркеты, расстилал ковры, наливал лампы, расставлял новые свечи, доставал из сундуков сервизы и серебро, заготавливал нужное для гадания, – к вечеру дом был готов, парадные комнаты блистали огнями, у дверей стояли парнишки из села.

Ксения Ипполитовна проснулась в этот день поздно и не вставала, лежала до обеда в кровати, туда ей приносили кофе и завтрак, лежала неподвижно, закинув руки за голову. День был яркий, в окна шло солнце, и золотые солнечные лучики падали на глянцевитый пол, отражаясь, раскидывали зайчиков по темным стенам в штофных обоях. За окнами холодно блестел синий снег с узорными следами птиц. Над конным двором стало небо, синее и пустое. Спальня была большой, сумеречной, в коврах; у внутренней стены стояла двухспальная кровать под балдахином, в углу кивот. Лицо Ксении Ипполитовны было скорбно и утомлено. Перед обедом принимала ванну, долго одевалась, обедала одна, вяло, медленно, с книгой в руках. За окнами в парке перед сумерками кричали вороны, птицы разрушения. С вечера ненадолго поднимался новорожденный месяц, красный и хрупкий. Вечер в морозе стал ясным и тихим. Звезды казались огромными, небо – атласным, синим, снег – бархатным, зеленоватым.

Полунин приехал рано. Ксения Ипполитовна встретила его в диванной; горел камин, лампы не было, у камина стояли два вольтеровых кресла, окна, закругленные вверху, в инее, были, казалось, серебряными. Отсветы из камина падали оранжевые, теплые.

– Я грущу сегодня, Полунин.

Была Ксения Ипполитовна в черном вечернем платье, волосы заплела в косы, руку для поцелуя подала.

Сидели рядом в креслах.

– Я ждала вас в пять. Сейчас шесть. Вы все невежи и невнимательны к женщине. Вы ни разу не захотели побыть со мной наедине, – не догадались, что я хочу этого, – говорила Ксения Ипполитовна тихо, немного холодно, смотрела упорно в огонь, щеки оперла узкими своими ладонями. – Вы очень молчаливы, дипломат… Как сегодня в поле? Холодно, тепло? Вам сейчас подадут чаю.

– Да, холодно, очень, но тихо, – сказал не сразу, помолчал. – Когда мы с вами говорили, вы не сказали всего. Говорите сейчас.

Ксения Ипполитовна усмехнулась.

– Я уже все сказала… Холодно очень? Я сегодня не выходила. Думала о Париже и о том, – об июне… Сейчас принесут чай.

Встала, позвонила, вошел старик.

– Скоро чай?

– Несу, барыня.

Ушел и принес поднос с двумя стаканами, флаконом рома, печеньем, смоквой, медом, расставил на столиках у ручек кресел.

– Свету не прикажете?

– Нет. Ступайте… Притворите дверь.

Старик ушел, посмотрел внимательно и понимающе.

– Я вам уже все сказала. Как вы не поняли? Пейте чай.

– Говорите, Ксения.

– Пейте чай, подлейте рому. Я вам все уже сказала. Помните, о мышах? Вы не поняли? – говорила Ксения Ипполитовна холодно, тем же тоном, что и лакею, сидела в кресле прямо.

– Нет, значит, – не понял.

– Ах боже мой! Вы раньше чутки были, мой аскет. Хотя здоровье и счастье всегда не чутки, – вы ведь здоровы и счастливы.

– Вы опять хотите быть несправедливой. Вы ведь знаете, что я люблю вас.

– Ну, хорошо. Это пустяки.

Ксения Ипполитовна усмехнулась, взяла стакан, откинулась к спинке, помолчала. Полунин тоже взял чай, отпил сразу полстакана, согреваясь после дороги.

– Вот в печке сгорят огни и потухнут, и будет холодно. У нас с вами всегда надрывные разговоры. Быть может, правы Архиповы, – когда умно – надо убить, когда умно – надо родить. Разумно, умно, честно… – Ксения Ипполитовна говорила тихо, тоном мечтательным, замолчала на минуту, выпрямилась, стала говорить быстро, горячо, неровно: – Вы меня любите? А вы хотите меня – как женщину? – целовать, ласкать, – понимаете? Нет, молчите! Меня, очищенную, – я приду к вам так, как вы ко мне в том июне… Вы не поняли о мышах? Или так. Вы заметили, вы думали о том, что в жизни человека не меняется и остается одним навсегда? Нет, подождите… Было сотни религий, сотни этик, эстетик, наук, философских систем – и все менялось и меняется, и не меняется только одно, что все, все живущие, – и человек, и рожь и мышь, рождаются, родят и умирают… Я собиралась в Ниццу, там ждал меня любовник, нашла мышат, и вдруг мне безумно захотелось ребенка, маленького, милого, моего, – и я вспомнила о вас..! И я уехала сюда, в Россию, чтобы родить свято… Я могу родить!

Полунин встал около Ксении Ипполитовны, внимательное лицо его было серьезно и взволнованно.

– Не бейте меня, Полунин.

– Вы чистая, Ксения.

– Ах, вы опять с чистотой и грехом… Я глупая, с приметами и поверьями, баба, и больше ничего, – как все бабы. Я хочу здесь зачать, понести и родить ребенка. – У меня под сердцем пусто. Хотите быть отцом моего ребенка? – Встала, выпрямилась, пристально посмотрела в глаза Полунина.

– Что вы говорите, Ксения? – Полунин спросил тихо, серьезно, горько.

– Что я хочу, я сказала. Я хочу ребенка. Дайте мне ребенка, а потом уходите, куда… к своей Алене… я помню тот июнь, июль…

Полунин выпрямился, сказал твердо:

– Я не могу этого, Ксения. Я люблю Алену.

– Я не хочу любви, мне не надо ее. О, я ее знаю!.. ведь я люблю вас… – Ксения Ипполитовна сказала тихо, едва внятно, провела рукой по лицу.

– Мне уйти, Ксения?

– Куда?

– Как – куда? Совсем.