Илья Зверев - Второе апреля
Саша. Значит, в интересах желудочка?
Виктор. Нечестно! Ниже пояса удар! Я же даю тебе уж самое житейское, самое человеческое объяснение. Хотя, верь мне, главное для меня было не это. Главное, что дело-то наше безнадега! Ну я бы тоже сгорел — что бы изменилось? А теперь я не сгорел — почему тебе от этого хуже? Умный же человек всегда уступит дорогу автомобилю. Это же не из вежливости! И не из трусости! Это здравый смысл.
Саша. И очень удобный.
Виктор. Ты со мной разговариваешь, как с каким-нибудь гадом. А это ведь нормально! Нормально, что я не хочу сгореть ни за грош. Не хочу остановить свою судьбу, вот именно свою, такой я ужасный эгоист! Я не хочу добровольно застрять на нижней ступеньке. От этого будет только хуже. И мне и человечеству, за которое ты так болеешь... (Вглядывается в Сашино лицо.) Что ты усмехаешься? Пожалуйста, можешь мне сказать, что любая ступень почетна, что любая должность хороша, если работать от души, и т. д. и т. п. Но это благородная ложь! Это романтика для маленьких! А я еще никогда не читал некролога, в котором было бы написано: «Вчера в Костроме (или, скажем, в Буэнос-Айресе) умер величайший слесарь всех времен и народов»... Или выдающийся дворник... Или великий заместитель начальника цеха. Так, значит, человек, который добровольно прекращает свой рост, противоестествен. Он самоубийца. Ты самоубийца! И я тоже должен быть самоубийцей?
Саша. Пожалуйста, живи, это твое собачье дело. Но что тебе от меня надо?
Виктор. Как вы все любите быть прокурорами.
Саша. Кто это мы? (Виктор долго и тяжело молчит.) Кто мы? Ну, вот видишь... (Исчезает.)
Виктор. Ну, хорошо, ты не пришел... Понятно! А другие почему не пришли? Они-то вполне нормальные, вполне грешные. Вот почему Сурен не пришел? Ты что, тоже святой, Сурен Вартанович?
В светлом кругу, в котором только что был воображаемый Саша, появляется Сурен.
Сурен. Почему я не пришел? Я, наоборот, ушел! Это ведь и моя комната! А ушел я потому, что мне стало вполне противно. И я не могу все это... ну, поздравлять, плакаты эти домалевывать, вообще делать вид, что ничего не случилось.
Виктор. А что, собственно, случилось?
Сурен. Продажа! Как говорил наш старшина Приходько, вы не выдержали проверки на вшивость. (Играя ключами и напевая свою дурацкую песенку, исчезает.)
Где угодно возможен обман,но в сберкассе невозможен обман...
Виктор. Ладно, пусть! А Ира? А ты что, Ира? Ты ж, наверно, и не знаешь, что там случилось? Или Сашка побежал тебе жаловаться?
Ира (появляясь в том же кругу). Я ничего, Витя, не знаю. Но я не могу прийти: мне очень срочно нужен Саша. А Сурен сказал, что его у вас нет...
Виктор. Посидите минутку! У меня день рождения. Двадцать пять лет. Первая четверть века. Выпейте за меня, пожалуйста.
Ира. Только можно, я стоя? Будьте здоровы!
Виктор. Сядьте! Пожалуйста, сядьте! (Она отрицательно мотает головой.) Спешишь за Сашей?
Ира. Тебя это огорчает?
Виктор. Да, это меня огорчает! Меня это страшно огорчает... Потому что никто не спешит за мной...
Ира. А куда ты идешь? (Исчезает.)
Виктор. А ты, Ахат Фархутдинович? Почему не пришел? Ты же деятель, ты же всякое положен понимать...
Фархутдинов (появляясь в светлом углу). Что ты, товарищ Галанин, я бы с удовольствием пришел. Я тебя прекрасно понимаю, мало ли что бывает, всем не угодишь. Один считает — так будет хорошо, другой считает, — наоборот будет хорошо. А вообще, никогда невозможно сказать, как же в самом деле будет хорошо. Так что ты, брат, понимаешь, не предавайся панике. И лично я к тебе собирался. Но позвонил товарищ Галанин из облпрофсовета, срочно потребовался один материал. Сам, брат, понимаешь...
Виктор. Я так и думал.
Фархутдинов (прежде чем исчезнуть). Я, может, еще зайду, если успею.
Виктор. Так, Костя уехал в город, но ты, Юлька? Ты-то почему не пришла?
Юлька (появляясь в кругу). Так все же не пошли. Ты сам что-то такое сделал... Я не знаю что, но ребята на тебя зуб имеют. А я не рыжая, чтобы одной ходить. Я как все...
Виктор (горько усмехаясь). Хорошо! Ну а ты, Пашкин? Неужели и ты считаешь себя святым? Кажется, уж кто-кто...
Пашкин (появляясь в светлом кругу). Боже упаси, я не святой... Я-то как раз приду. Можешь не сомневаться... Вот я как раз и звоню. Слышишь звонок? (Исчезает.)
Раздается оглушительный звонок телефона. Виктор, спавший, положив голову на стол, встрепенулся, тяжелой походкой подошел к аппарату, взял трубку.
Виктор (в трубку). Да... Достучаться не можешь? А я чего-то вдруг заснул... Сейчас открою... (Включает большой свет, идет к двери, поворачивает ключ.)
Пашкин (буквально через мгновение появляясь на пороге). А-га, значит, бойкот. Демонстрация народного гнева... Ну, это ничего, нам больше останется. Ты что это, уже один начал? Распоследнее дело в одиночку выпивать. (Наливает себе и Виктору.) Ну, будь здоров, держи хвост пистолетом. (Смотрит на увитый еловыми «лаврами» портрет Виктора). Портретик так себе... Где снимался?
Виктор. Сурен украл с Доски почета. Мерзкая рожа... Но фотообъектив! Не зря это называется объективом!
Пашкин. Все остришь. Это хорошо. Я думал, утешать придется, а ты молодцом. И правильно, плюй. Как они обожают осуждать, ах такие, ах сякие. Я тоже одно мероприятие провернул, так мне эта Сашкина дама, Ирка, говорит: «Ты, Пашкин, свинья!» А почему? Если все время говорят «ты свинья, ты свинья», так и вправду захрюкаешь. А ты мне вдруг скажи: ты, Пашкин, орел! — и я, может, полечу.
Виктор. А за что ж тебя орлом называть?
Пашкин (запальчиво). А свиньей за что? Я, если хочешь знать, иногда просыпаюсь и смотрю на небо: солнышко там, облака беленькие, птицы кричат, и все само по себе без расчету. И такая вдруг охота тоже жить! Чтобы сам по себе, как чувствую, так и живу. И думаешь, нет, правда, люди, скажите мне когда-нибудь: «Пашкин, ты — орел!» Или лучше: «Шурик, ты — орел!»
Виктор. Пашкин, ты — орел!
Пашкин. Спасибо. Но это как-нибудь иначе надо сказать. Хотя, конечно, на меня можно смотреть косым глазом! Ну, кто я, в сущности? Руководитель самодеятельности — по должности. По штату — такелажник нашего цеха. По сути — никто... А раньше получал ставку крановщицы, а еще раньше вообще по какому-то безлюдному фонду. Понимаешь, я человек, а получал по безлюдному! Мои песни не предусмотрены штатным расписанием, из-за меня финансовые органы и районные газеты жучат начальников. Я — незаконный байстрюк. (Выпивает.) Но на меня же есть спрос. Все время имеется спрос! Именно на вот такого. Годного для всякой дырки в затычки. И я могу сказать всем честным и чистым, которые меня осуждают или называют свиньей. Я им могу сказать, как Дружников из кинофильма Островского «Без вины виноватые». Я могу крикнуть: «Извиняюсь, я же ваше дитя!» Виктор. Ты что, пьяный?
Пашкин. Зачем? Я трезвый. Это ты пьяный. Но разница не принципиальная. Вот мой папаша назвал меня Шурой. Александром. Желая приблизиться к великому — Александр Сергеевич Пашкин, всего одна буква разницы. А пропасть! А тут — ты пьяный, я — трезвый, а разницы никакой... Но вот ты для чего замарался? У тебя же чистая должность... Тебе же незачем...
Виктор (очень серьезно). Ты, в самом деле, считаешь, что между нами нету никакой разницы? Ну, хорошо, я не бил, как Сашка, лбом в стенку, но я ведь порядочный человек! Я не сделал в жизни ни одной гадости. И работа моя не по безлюдному фонду. По самому золотому фонду! Ты же не будешь отрицать? Я тебе все совершенно честно говорю — в такой день и в таком настроении я бы и под пыткой не стал врать! Я тебе честно говорю: я порядочный человек. Если бы все люди были как я, — сегодня же наступил бы рай, коммунизм, я не знаю что! Почему же я вдруг перед вами такой черный? Украл я? Или убил? Или пожелал жены ближнего своего? Или как там — не помню, — кажется, ближнего своего?
Пашкин. Ну что ты меня спрашиваешь? Наверно, что еще есть. Тот же Сашка, тот же Костя. Или этот твой армянин. Они, может, и жену чью-нибудь пожелают, и убьют кого-нибудь, кто гад, и еще что-нибудь нарушат. Но они всегда знают за что! Они вроде как шире себя. А мы с тобой тютелька в тютельку, больше себя ничего не вмещаем.
Виктор. Чьи это слова? Твои, что ли? Шире, понимаешь! Выше! Вмещаем!
Пашкин. Ладно, я пошел. Испортил тебе всю свадьбу... (Выпивает на дорогу рюмочку, вздохнув, уходит.)
Виктор. Нет, все правильно. Пашкин прав, что угодно можно поднять! Опустить тоже можно. И все можно петь на любой мотив. Любые слова.
(Делает несколько гимнастических движений гантелями, потом, продолжая упражнения, начинает петь зло и отчаянно на разухабистый мотив «Имел бы я златые горы».)
Восстань, пророк,И виждь и внемли,Исполнись волею моейИ, обходя моря и земли,Глаголом жги-и сердца людей.(2 раза)
Останавливается на мгновение и вдруг отчаянно и сильно залепляет гантелей в свой портрет. Звон разбитого стекла.
