Алексей Горбачев - Сельская учительница
— Это бесчеловечно, Саша, — с улыбкой упрекнула она. — Мы с вами за целый день даже не присели…
— Валентина Петровна, идея! Сейчас присядем. У дома Лопатиных есть удобная лавочка.
— Вы, наверное, знаете все михайловские лавочки, — сказала Валентина, и ей почему-то стало неприятно и больно от того, что когда-то, быть может, Саша Голованов сидел на той лавочке с Настенькой Зайкиной и вот так же держал ее руку в своей теплой ладони…
— В своем селе я все знаю. Присядемте?
— Нет, нет, уже поздно, уже очень поздно. Папа будет волноваться…
— Валентина Петровна, десять минут, и не больше, если хотите, будем следить за часами, — упрашивал Саша Голованов.
Саша, Саша… Валентина все чаще и чаще думала о нем, но никак не могла разобраться в думах и чувствах к нему. Полюбила? Нет, пожалуй, нет, ей просто хорошо с ним, очень хорошо. Она догадывалась, что из-за Саши злится, придирается к ней в школе Марфа Степановна. И странное дело, от этого он становился милей и дороже. Ей было жалко Настеньку, но опять же странное дело — она теперь не уговаривала Сашу подумать о Настеньке.
37
Проходя мимо почты, Николай Сергеевич вытащил из кармана потертый конверт. Это было письмо, адресованное Гале, Варенькиной матери. Он до сих пор не отправил его.
В первый же день, когда Валентина перешла в отцовский дом, Мария Михайловна сказала мужу:
— Ты не имеешь права скрывать от матери. Ты должен сообщить Галине Григорьевне о дочери.
— Маша, а вдруг она приедет… Наверняка приедет…
— Пусть приезжает, встретим как дорогую гостью, — отвечала Мария Михайловна, а на душе у самой было тревожно-претревожно. Приедет первая жена, мать… Он любил ее когда-то. И кто знает, что будет, если они встретятся вновь… А вдруг он вернется к первой жене, простив ей все обиды? Что будет делать она, Мария Михайловна? Ведь у нее тоже сын…
Точно разгадав эти мысли, Николай Сергеевич осторожно сказал:
— Маша, может быть, все-таки повременим сообщать. Летом отправим к ней в гости Валю. Мне кажется, так лучше.
«Он тоже боится встречи», — подумала Мария Михайловна, а вслух твердо повторила:
— Нет, садись и пиши ей.
Валентина не знала о таких разговорах и тревогах. Однажды она спросила у отца, известно ли ему, где, на какой дороге погибла при бомбежке мама?
— Твоя мама жива, — с непонятной ей грустью ответил он.
— Жива? Моя мама жива? Почему же, почему же вы молчали! — с недоумением воскликнула она.
— Успокойся, доченька. Я запросил адрес, — лукавя, продолжал Николай Сергеевич. — Адрес придет, и мы тогда…
— Поедем к ней, к маме! — обрадовалась она.
После этого разговора он заметил: дочь стала менее стеснительной в его доме. Иногда они поднимали такой шум с братишкой Мишей, что приходилось вмешиваться отцу или матери: «Дети, не шалите!». А дети шалили, хохотали, возились. Валентина полюбила черноглазого, шустрого Мишу и смеялась, когда он говорил:
— А я думал, что ты будешь маленькая.
— Как видишь, не угадал — большая.
— А почему папа всегда называл тебя Варенькой, а ты Валя?
— Потому что раньше я не знала своего имени.
— А я всегда знал, как меня зовут. — И они снова хохотали.
Николай Сергеевич с улыбкой смотрел на детей и порой сам принимал участие в их шалостях, тогда в доме было совсем шумно.
Глядя на них, Мария Михайловна с тревогой думала: «Неужели в один какой-то день все это разрушится…»
Николая Сергеевича радовала деловая обстановка в школе — ни ссор, ни споров по пустякам, все были озабочены: идет к концу последняя четвертая четверть, нужно доделывать недоделанное, наверстать упущенное.
Марфу Степановну будто подменили, она стала совсем другой, не придиралась к Валентине, на днях даже, побывав у нее на уроке, похвалила — хороший урок. Тише было в учительской, и у Надежды Алексеевны снова появилась возможность проверять здесь тетради.
«Наконец-то все пошло на лад», — радовался Николай Сергеевич, и не знал он, что эта тишина перед бурей.
Сегодня приехал заведующий районо, забежал в кабинет и, забыв поздороваться, начал сразу:
— Послушай, Николай Сергеевич, что у тебя произошло?
— Ничего, все нормально, — ответил директор, не понимая тревоги Карасева.
— Очень хорошо! Да ты знаешь ли, какой донос поступил из школы? Меня сегодня вызвал Иван Трифонович и этаким прокурорским голосом спрашивает: «Как же вы дожили до жизни такой?» Я думал, что он имеет в виду ЧП в Березовской школе. Парня там на посевной покалечили. А Иван Трифонович, оказывается, о твоей школе говорил.
— Не святые, имеем недостатки…
— Недостатки? — Карасев отшвырнул подвернувшийся под ноги стул. — Иван Трифонович своими силами решил разобраться, даже мне не доверил. Был ему звонок из области. Понимаешь, что это значит? Слушай, ты посмотри здесь, что да как, приедут ведь…
— Ты же знаешь — мы всегда на виду, чем богаты тем и рады.
— Наивный ты человек. Право слово, наивный. Я кое-что окольными путями успел разузнать. Тебе придется оправдываться.
— Доводилось. Не привыкать.
— Эх, Николай Сергеевич, терла тебя жизнь, терла, да, видно, кое-что осталось недотертым. Ты-то знаешь, как трудно оправдываться!
— Не пугай. Времена теперь другие.
— Времена-то другие, а люди остались прежними. Ты думаешь, они вот так — прочли статьи в газетах и переделались? Нет, они еще в своих упряжках, и вытряхнуть их оттуда нелегко. Словом, придется нам с тобой в драку лезть. А уж кто победит, сам бог знает да высокое начальство.
— Нагнал ты на меня страху, а я не боюсь, — улыбнулся Николай Сергеевич. Взглянув на часы, он сказал: — Э, да время-то позднее. Идем ко мне, угостит нас дочь обедом. Ты ведь еще не видел Валентину Петровну в роли моей дочери.
— Не видел! Везет же тебе — сразу вон какую дочь отхватил! Между прочим, и она фигурирует в доносе…
— Я кажется, начинаю догадываться, кто вытащил из-за пазухи камень. Марфа Степановна?
Карасев кивнул головой:
— Угадал. По всем статьям расписала, да так, что даже у меня мороз по коже пошел. Целит в самые больные места. — По дороге к директору он горестно продолжал: — Я иногда думаю: и что нужно людям? Работали бы спокойно. Так нет же, письма, жалобы, доносы, и не ради улучшения, а скорей наоборот. И вот что удивительно — доносчиков этих и жалобщиков не бьют, к ним порой прислушиваются: как же, сигналы. А сквозь эти «сигналы» чаще всего проглядывают такие нечистые рожи, что смотреть тошно.
На следующий день в школу приехал инструктор райкома партии Анатолий Викторович Борозда. Одет он в темный китель, брюки-галифе заправлены в начищенные сапоги.
Квадратное чисто выбритое лицо инструктора было официально строгим. Маленькие узко расставленные глазки смотрели недоверчиво, как бы говоря: сколько ни старайтесь, сколько ни выкручивайтесь, я вас вижу насквозь.
В кабинете директора Борозда сказал:
— Райком поручил мне разобраться в серьезных сигналах…
— Вы познакомьте нас. Мы с Николаем Сергеевичем понятия не имеем об этих сигналах, — попросил Лопатин.
— Всему свое время. Первое, о чем я прошу, это создать мне условия для нормальной работы, — сказал Борозда.
— Пожалуйста, мой кабинет в вашем распоряжении, вам никто не будет мешать, — пообещал Николай Сергеевич.
Они с Лопатиным ушли, оставив Анатолия Викторовича наедине с желтой кожаной папкой, привезенной из района.
Лопатин волновался:
— Борозда обставляет проверку какой-то таинственностью.
— Тебе это в новинку, а я уж десятки комиссий, инспекторов, проверяющих видел. Каждый делает по-своему, — сказал директор. — Тут мы не указ.
Анатолий Викторович и в самом деле начал действовать по-своему. Первым делом он вызвал в директорский кабинет Марфу Степановну. Ее письмо с подчеркнутыми красным карандашом строчками лежало на столе.
— У меня, Анатолий Викторович, душа болит за школу, — говорила Марфа Степановна, изучающе поглядывая на собеседника. — Я сперва не хотела писать, думала, что уладим своими силами, но, как видите, наших сил недостаточно, требуется помощь. И мы надеемся, что ваш приезд в корне изменит положение в школе, — льстиво добавила завуч.
Анатолий Викторович откинулся на спинку стула. У него был вид человека, в руках которого непоборимая сила. Да, он постарается изменить положение в лучшую сторону, вскроет ошибки, наметит пути… Не так уж трудно было разобраться в делах Михайловской школы. Решали задачки и потруднее! Если коснуться директора, тут яснее ясного: во-первых, директор не считается с мнением общественности. Во-вторых, директор окружил себя группкой угодников — значит, любит подхалимаж! В третьих, директор всячески притесняет хороших, любящих правду учителей — это зажим критики. Обвинения серьезные, с помощью такой триады можно снять любую голову. И крышка! И не пикни! Все понятно и с этой учительницей Майоровой. Директор взял под защиту свою дочь — семейственность! Анатолию Викторовичу вспомнилась первая встреча с Майоровой на полевом стане. Из-за каких-то запятых она сорвала боевой листок… Он уже тогда понял: политически ненадежный человек эта Майорова; и вполне логично, что работала она плохо, завышала оценки, грубила, допускала аморальные поступки в быту, порой дурно влияла на учащихся. Чего стоит, например, недавний фокус с Майоровой! По всему району, по всем средним школам проводится кампания: выпускники должны всем классом оставаться в родном селе, в родном колхозе или совхозе. Мероприятие огромнейшей государственной важности! А что делает Майорова? Она говорит, что не обязательно всем оставаться в селе… Да за подобные слова из комсомола гнать надо!
