Летние гости - Владимир Арсентьевич Ситников
От этого обещания у меня замирал дух, и я бежал к своему дому, не чувствуя колючей стерни.
— Дядюшка Игнат ероплан хочет мне сковать, — говорил я бабушке.
— Дак он, железной-от, не полетит, — сомневалась бабушка.
— Полетит! Они все железные, — не сомневался я.
Наконец новый картуз был готов. Он оказался с кривым козырьком и без тульи, но зато был новый. А это главное. Проснулся я утром на полатях и выглянул из-за бруса. Внизу на столе румянятся шаньги, стоит чаруша с пирогами. В блюде деревенская сметана с пенками и золотыми звездочками масла. Бабушка умыла меня и посадила за стол: ешь, ешь, жданой! То и дело подбегая от печи к столу, гладила меня по голове и вздыхала.
— В городе уж тебя сметанкой не побалуют.
Потом, натянув на мои соломенные патлы «городской» картуз, усадила меня бабушка на телегу с высокими грядками, и поехал я в манящий и пугающий город.
В моих глазах расплылись полевые ворота, бабушка, утирающая глаза вышитым в крестик передником, Андрюха в шляпе с продавленным дном, которую я подарил ему на память.
В чужом, немилом городе мне снился один и тот же сон: я бегаю по деревенской улице, безлюдной и жуткой в пепельно-сером, неживом свете луны, и зову бабушку. Ее нигде нет.
Мы с ней сильно тосковали друг о друге. А потом, когда бабушка с дедушкой переехали в город, я все равно не мог забыть свою деревню и почти каждое лето ездил туда. И вот теперь мы втроем поедем в свое Коробово.
ГЛАВА 3
Андрюха мне сказал, что мастер Горшков отпустил его на четыре дня, а когда, став на колени около чемодана, стал разбираться в своем имуществе, показалось мне, что вовсе не думает мой друг возвращаться в город. Бабушке моей подарил висячий замок с чемодана, выточенный еще в ФЗУ из цельного куска металла, свои рубахи запихал в мешок и сказал, что их отдаст племянникам, Ефросиньиным ребятишкам. Оказывается, пришла Андрюхина пора отправляться на войну, получил он накануне повестку из военкомата. Поэтому, видно, так легко и согласился мастер отпустить его в деревню. Отсрочки кончились. Наступил крайний момент: Андрюха считал, что ему надо обязательно съездить и попрощаться со своей сестрой, помочь сложить ей печь. И мы так считали, и даже сердитый мастер Горшков считал так.
Собирались мы бодро. Дедушка тоже суетился и по-нашему бесшабашно отвечал на бабушкины вздохи:
— Ничего, как-нибудь добредем. Может, и подвезет кто.
Мне было радостно оттого, что я еду в деревню, оттого, что маме с бабушкой станет легче: пока мы ездим, хлеб по нашим карточкам будут получать они. А для меня вообще наступит благодать: раздолье и столько интересных занятий. И математика не надо будет бояться. Я от него буду далеко.
Мне вспомнилось, как со своим сверстником смуглым, скуластым, как кочевник, Ванюрой Коробовым в последнее предвоенное лето гонял в ночное лошадей. Тогда я так наездился на толстобрюхих резвых «вятках», что сбил себе крестец и с неделю не мог садиться. Ванюра же был настоящий наездник. Когда он мчал галопом по проулку, синяя рубаха вздувалась тугим пузырем, а он все еще шпорил лошадь закостенелыми пятками и по-чертенячьи визжал от восторга. Быстрая езда и у меня всегда вызывала желание визжать.
Бригадир, кривой смирный парень по имени Сан, утром, ни свет ни заря, в одних исподниках трусил к березе, на которой болтался обожженный ржавчиной гулкий лемех.
Стояла густая, неподвижная, как вода в омуте, тишина. Из труб поднимались тихие дымы. Хозяйки пекли хлеб, а все остальные еще спали. Сану, наверное, нравилось, что стоит ему ударить в железо — и деревня оживет, заспешат люди, старухи станут выгонять буренок из оград.
Он медлил, прислушиваясь к чему-то, потом брал шкворень и деловито ударял в лемех. Благостную тишину будил долго не затухающий звон. Сан стоял, прислушиваясь к все тончавшему, уходящему вдаль звуку последнего удара, думал, хватит этого или еще ударить? Потом замечал, что он в исподниках, что роса жжет босые ноги, и, забрав на животе в горсть рубаху и подштанники, бежал к дому.
Деревня уже проснулась: загудела бадья о размокший сруб, скрипнули полевые ворота. Это я побежал на пруд с рябиновым удилишком ловить для селянки усачей. Сан помахал мне рукой. Худой, весь в белом, он казался высоким-высоким.
— Что не по-городски встаешь? Спать надо.
Глуховатый голос его прозвучал гулко. Сан, находясь еще под впечатлением тишины, перешел на шепот:
— Прибегай, на Плилях косить ноне станем. Рой пчелиный там я приметил. Меду отведаешь.
Над гладью пруда, как над согревающимся чугуном, курится пар. Поплавок гулко булькает, падая на воду. Теперь держись! Усачи у нас не привередливые. Знай таскай. Они дерутся из-за моего сонного червяка. В этой кутерьме, которая видна сквозь слой отстоявшейся за ночь воды, иногда зацепишь рыбешку не за губу, а за бок. Будет потом рассказов.
В Плилях — цепью мужики в цветных рубахах. Вжикают косы в густой траве. Косцы идут напористо, один другого подгоняет.
— Эй, пятки береги! — покрикивает злой на работу старик Матвей Арап. Он от молодых не отстает, широко размахивая косой-литовкой.
Отведав черного, с горчинкой дикого меда, обегав все ельники и веретеи, к вечеру, утихомирившиеся, мы сидим на завалине, стращая друг друга всякими россказнями.
В это время возникает многоголосая песня. Поблескивают литовки и горбуши, идут домой косцы. Песня кажется необыкновенно ладной и красивой, нарядной, с подголосьями, зачинами и повторами. Дом от дому она все мелеет, мелеет, и вот уже у крайней избы допевает ее одна Вера — почтальон, озорная одинокая молодуха. Мы лезем спать на сеновал, путаясь в одежинах, забредая на четвереньках в душистые суметы свежего сена.
Нас с Андрюхой не беспокоило даже то, что дедушка почти вовсе не может ходить — на ровном месте одышка перехватывает горло. Как-нибудь доберется.
Прошлой зимой дедушка работал в эвакогоспитале. Дел в пятиэтажном школьном здании, приспосабливаемом под госпиталь, было невпроворот. Он ставил заборки в помещении, на пронизывающем ветру стеклил окна. Там его и просвистало. Дома он обогреться не мог, потому что дров для большой печи не хватало и мы топили маленькую чугунную. Дедушка считал, что не имеет гражданского права уйти на бюллетень: вот-вот привезут раненых, а еще остеклены не все рамы. Когда слег окончательно, только крупных пять, а то и шесть болезней насчитал врач. Вывели его на инвалидность.
— В деревне, Фаддей Авдеич, вылечишься, — уверял дедушку Андрюха. И дедушка полон был надежды,
